ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Не говорили ли вы обвиняемой, что ваши полномочия в Коммуне вскоре истекут?

СВИДЕТЕЛЬ. — Да, я сообщил ей об этом.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — И что вам ответила обвиняемая?

СВИДЕТЕЛЬ. — «Так я вас больше не увижу?» А я ответил: «Я останусь муниципалом и буду иметь возможность видеться с вами время от времени».

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Как вы, полицейский администратор, могли вопреки тюремному уставу провести к обвиняемой незнакомца? Разве вы не знаете, что масса интриганов пускают в ход все, чтобы подкупить полицейских администраторов?

СВИДЕТЕЛЬ. — Но ведь не он попросил меня дать ему возможность увидеть вдову Капет, а я ему это предложил.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Сколько раз вы обедали вместе с ним?

СВИДЕТЕЛЬ. — Два раза.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Как зовут этого человека?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я не знаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Сколько он вам пообещал или дал за возможность увидеть Антуанетту?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я не получал от него никакого вознаграждения.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Пока он находился в камере обвиняемой, не видели ли вы какого-нибудь жеста с его стороны?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы видели его после этого?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я видел его затем всего один раз.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Почему вы не задержали его?

СВИДЕТЕЛЬ. — Признаю, что то была вторая ошибка, которую я совершил в этой истории.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Гражданин председатель, должен заметить вам, что гражданка Дютийёль только что была задержана как подозреваемая и контрреволюционерка.

Заслушивают другого свидетеля.

ПЬЕР ЭДУАР БРЮНЬЕ, врач, заявляет, что знает обвиняемую четырнадцать или пятнадцать лет, будучи на протяжении этого времени врачом ее детей.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Не слышали ли вы в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, будучи врачом детей Людовика Капета, что говорили при дворе о причине необычайного сосредоточения войск как в Версале, так и в Париже в то время?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

Свидетель Эбер в ответ на обращенные к нему вопросы заявляет, что в дни, последовавшие за событиями 10 августа, Коммуна была парализована вследствие козней Манюэля и Петиона, которые противились тому, чтобы стол заключенных стал более скромным и была изгнана вся их челядь, причем делали это под лживым предлогом, что достоинство народа требует, чтобы узники не нуждались ни в чем. Он добавляет, что Брюнье, выступающий теперь свидетелем, часто бывал в Тампле в первые дни заключения семейства Капетов, однако эти многократные визиты сделали его подозрительными, особенно когда было замечено, что он приближается к детям обвиняемой не иначе как со всей той угодливостью, какую принято было выказывать при старом режиме.

Свидетель Брюнье заверяет, что с его стороны это была не угодливость, а всего лишь дань приличиям.

КЛОД ДЕНИ ТАВЕРНЬЕ, бывший лейтенант, состоявший при штабе, показывает, что, находясь в карауле в ночь с 20 на 21 июня 1791 года, он видел Лафайета, который на протяжении вечера несколько раз беседовал с Лажаром и Ла Коломбом; около двух часов ночи он видел, как по Королевскому мосту проехала карета Лафайета; наконец, он видел, как этот последний побледнел, когда стало известно, что семейство Капетов задержано в Варение.

ЖАН ФРАНСУА МОРИС ЛЕБРАС, лейтенант жандармерии, состоящий при судах, заявляет, что знает обвиняемую на протяжении четырех лет; он не имеет никакого представления о фактах, содержащихся в обвинительном акте, если не считать того, что, находясь на дежурстве возле следственной тюрьмы Консьержери накануне того дня, когда депутаты Амар и Севестр явились допрашивать вдову Капет, и узнав от одного из жандармов о сцене с гвоздикой, он тотчас потребовал провести быстрое расследование этого происшествия, что и было сделано.

ЖОЗЕФ БОЗ, художник, заявляет, что знает обвиняемую около восьми лет, что в те годы он писал портрет бывшего короля, но никогда не разговаривал с ним. Свидетель входит в подробности замысла примирения между народом и бывшим королем, которое должно было происходить при посредничестве Тьерри, камердинера Людовика Капета.

Обвиняемая вынимает из кармана какую-то бумагу и вручает ее одному из своих защитников.

Общественный обвинитель просит обвиняемую сообщить, что за письменный документ она вручила сейчас своему защитнику.

ОБВИНЯЕМАЯ. — Эбер сказал этим утром, что в нашей одежде и обуви нам передавали письма; так вот, я записала, опасаясь забыть это, что всю нашу одежду и все наши вещи осматривали, когда они доходили до нас, и что такая проверка осуществлялась полицейскими администраторами.

Эбер в свою очередь говорит, что он имел основание заявить это лишь потому, что поставки обуви были весьма велики и доходили до четырнадцати или пятнадцати пар в месяц.

ДИДЬЕ ЖУРДЁЙ, пристав, заявляет, что в сентябре 1792 года он обнаружил в доме д'Аффри связку бумаг, в которой находилось адресованное ему письмо Антуанетты; она подчеркнула в нем такие слова: «Можно рассчитывать на Ваших швейцарцев? Сохранят они самообладание, когда это понадобится?»

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я никогда не писала д'Аффри.

Общественный обвинитель заявляет, что в прошлом году, когда он оказался руководителем следственного совета присяжных при трибунале 17 августа, ему было поручено расследование дела д'Аффри и Казота, и он очень хорошо помнит, что видел письмо, о котором говорит свидетель; но, поскольку клике Ролана удалось упразднить этот трибунал, все его бумаги изъяли посредством указа и ловко скрыли, невзирая на возражения всех честных республиканцев.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к обвиняемой. — Что представляли собой бумаги, сожженные на Севрской мануфактуре?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я полагаю, что это был пасквиль; впрочем, со мной не советовались по этому вопросу и сказали мне о том, что сделали, лишь спустя какое-то время.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Как могло случиться, что вы ничего не знали об этой истории? Вести переговоры по данному делу было поручено Ристону?

ОБВИНЯЕМАЯ. — Я никогда ничего не слышала о Ристоне и настаиваю на том, что не была знакома с Ламотт; если бы со мной посоветовались, я воспротивилась бы тому, чтобы сжигали написанное против меня сочинение.

Заслушивают другого свидетеля.

ПЬЕР ФОНТЕН, лесоторговец, заявляет, что не имеет представления ни об одном из фактов, приведенных в обвинительном акте, обвиняемую знает только понаслышке и никогда не имел никаких сношений с бывшим двором.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ, обращаясь к свидетелю. — Как давно вы знакомы с Мишони?

СВИДЕТЕЛЬ. — Около четырнадцати лет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Сколько раз он обедал у вас дома?

СВИДЕТЕЛЬ. — Три раза.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Как зовут человека, который обедал у вас вместе с Мишони?

СВИДЕТЕЛЬ. — Его зовут Ружи; тон и манеры этого человека не внушали мне доверие; его привела с собой госпожа Дютийёль.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Откуда вы знаете госпожу Дютийёль?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я встретил ее однажды вечером на бульваре, где она гуляла с другой женщиной; мы завели разговор и зашли выпить вместе по чашке кофе; после этого она приходила ко мне несколько раз.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Не делала ли она вам каких-нибудь признаний?

СВИДЕТЕЛЬ. — Никогда.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы можете назвать имена депутатов, оказавшихся за вашим столом вместе с Ружи и Мишони?

СВИДЕТЕЛЬ. — Я знаю только одного из них.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — И как его зовут?

СВИДЕТЕЛЬ. — Сотеро, депутат Конвента от Ньевра, а двое других — это комиссары, посланные первичными собраниями того же департамента в Париж, чтобы привезти их акт одобрения конституции.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы знаете их имена?

СВИДЕТЕЛЬ. — Это Баландро, кюре из Бомона, и Польмье, из того же самого департамента.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. — Вы знаете, что могло стать с Ружи?

СВИДЕТЕЛЬ. — Нет.

Заслушивают другого свидетеля.

МИШЕЛЬ ГУАНТР, служащий военного ведомства, показывает, что он внимательно прочитал обвинительный акт и был чрезвычайно удивлен, что не увидел в нем пункта, касающегося пособничеству в изготовлении фальшивых ассигнатов в Пасси.