Между тем король продолжал переписываться со своей семьей — либо при помощи клубка с нитками, либо при помощи окна.

Таким образом он узнал о болезни дочери и в течение нескольких дней пребывал в сильном беспокойстве; в конце концов королева добилась, чтобы г-н Брюнье, врач королевских детей, явился в Тампль для осмотра юной принцессы, и полученное разрешение немного успокоило короля.

Во вторник пятнадцатого января г-н Десез и г-н Тронше явились, как обычно, к королю и известили его о том, что на другой день они будут отсутствовать.

В среду 16 января г-н де Мальзерб в течение двух часов оставался с королем и, уходя, произнес:

— Государь, я вернусь дать вам отчет о поименном голосовании, как только узнаю его итоги.

Но, как известно, поименное голосование затянулось далеко за полночь и приговор был вынесен лишь утром 17-го.

Накануне, в шесть часов вечера, в комнату короля вошли четверо муниципалов и зачитали ему постановление Коммуны, из которого следовало, что они будут охранять узника днем и ночью, а двое из них проведут ночь возле его постели.

В четверг 17 января г-н де Мальзерб явился в Тампль около девяти часов утра. Клери, первым увидев его, бросился ему навстречу.

— Ну что? — спросил он его.

— Все пропало, — ответил г-н де Мальзерб, — король приговорен к смертной казни.

Когда г-н де Мальзерб вошел в комнату короля, тот сидел спиной к лампе, стоявшей на камине, опершись локтями о стол и опустив голову на ладони.

Шум, который, войдя, произвел его защитник, вывел короля из задумчивости.

Он поднял голову и произнес:

— В течение двух последних дней я был занят тем, что пытался припомнить, мог ли я за все время моего царствования заслужить хоть малейший упрек со стороны моих подданных. Так вот, господин де Мальзерб, клянусь вам со всей искренностью моего сердца как человек, который скоро предстанет перед Господом, я всегда желал счастья моему народу и не строил никаких замыслов, способных повредить ему.

Видя короля в таком расположении духа, г-н де Мальзерб уже с меньшей душевной болью объявил ему об указе, которым Конвент приговорил его к смерти.

Король выслушал его, не сделав ни единого жеста, который выдал бы его удивление или волнение.

Когда г-н де Мальзерб собрался уходить, король добился разрешения остаться с ним на какое-то время наедине; он провел его в свой кабинет, закрыл дверь и оставался с ним с глазу на глаз целый час.

Затем он проводил его до входной двери, после чего вернулся в свою комнату и, обращаясь к Клери, промолвил:

— Печаль этого славного старика глубоко растрогала меня.

Король оставался у себя в комнате вплоть до обеда, читая или прохаживаясь.

Вечером, видя, что король направился в сторону своего кабинета, Клери пошел следом за ним и спросил, не нуждается ли он в его услугах.

Король остановился.

— Вы слышали, какой приговор мне вынесли? — спросил он.

— Ах, государь! — воскликнул Клери. — Надо надеяться на отсрочку; господин де Мальзерб полагает, что в ней не откажут.

— Я не льщу себя никакой надеждой, — ответил король. — Но, по правде сказать, меня сильно огорчило, что мой родственник, герцог Орлеанский, проголосовал за мою смерть. Почитайте вот этот список.

И он вручил Клери список с итогами поименного голосования.

— Люди, — сказал ему Клери, — открыто ропщут; Дюмурье находится в Париже; говорят, что он привез с собой наказ своей армии, которая выступает против суда над вашим величеством. Народ возмущен постыдным поведением герцога Орлеанского. К тому же пошел слух, что посланники иностранных держав намерены собраться, чтобы вместе отправиться в Конвент; наконец, уверяют, что члены Конвента опасаются народного бунта.

— О, я буду крайне огорчен, если такое случится, — ответил король, — ведь появятся новые жертвы. Меня не страшит моя собственная смерть, но я не могу без трепета думать о жестокой участи, которая после моей смерти ожидает мою семью, королеву и наших несчастных детей, а также тех преданных слуг, что меня не покинули, и тех стариков, что не имели других средств к существованию, кроме скромных пенсионов, которые я им выплачивал. Кто им поможет?

Затем, после минутного молчания, он продолжил:

— О Боже, неужели это и есть та награда, какую мне предстоит получить за все мои жертвы? Разве не пытался я сделать все возможное, чтобы обеспечить французам счастье?

Весь вечер король ждал г-на де Мальзерба, однако г-н де Мальзерб так и не пришел.

Не пришел он и на другой день.

Под руку королю попал старый номер «Французского Меркурия» с логогрифом, и он передал логогриф Клери, предложив ему отыскать загаданное слово.

Затем, видя, что тот никак не может справиться с задачей, он произнес:

— А между тем это слово весьма применимо теперь ко мне.

— И что же это за слово? — поинтересовался Клери.

— Жертва, — ответил король.

В субботу 19 января, в девять часов утра, в комнату короля вошел муниципал по имени Гобо, держа в руке какую-то бумагу.

Его сопровождал привратник башни, несший письменный прибор.

Муниципал явился с целью составить опись мебели и других вещей короля.

В глубине одного из ящиков письменного стола лежали три круглых свертка; муниципал решил изучить их содержимое.

— Не стоит, — произнес король, — там луидоры, по тысяче ливров в каждом из свертков. Эти деньги принадлежат господину де Мальзебру, и вы можете видеть, что на всех трех написано его имя.

За весь этот день король не увидел ни одного из своих защитников.

Тогда ему стало понятно, что было принято решение не пускать к нему адвокатов, и он обратился к комиссарам с просьбой добиться для него разрешения увидеться с г-ном де Мальзербом.

Но один из них сознался ему, что им запрещено уведомлять общий совет Коммуны о каких бы то ни было требованиях с его стороны, если они не составлены и не подписаны им собственноручно.

— Почему же тогда меня в течение двух дней держали в неведении об этом изменении? — спросил король.

После чего он написал письмо и вручил его муниципалам; однако оно было доставлено в Коммуну лишь на другой день.

Король требовал дать ему возможность свободно видеться с защитниками, жаловался на приказ, предписывавший не спускать с него глаз ни днем, ни ночью, а главное, просил, чтобы его хоть ненадолго оставляли одного.

«Следует понять, — писал он Коммуне, — что в положении, в котором я нахожусь, для меня крайне тягостно не иметь возможности побыть одному и обрести спокойствие, необходимое для того, чтобы собраться с мыслями».

В воскресенье 20 января, сразу после своего пробуждения, король поинтересовался у муниципалов, довели ли они до сведения общего совета Коммуны его просьбу; его заверили, что она была передана туда немедленно; однако в десять часов утра, когда Клери вошел в комнату короля, положительного решения Коммуны еще не было.

— Господин де Мальзерб так и не пришел ко мне, — промолвил король.

— Государь, — ответил ему Клери, — я только что узнал, что он несколько раз появлялся у башни, но входить в нее ему было по-прежнему запрещено.

— Вероятно, — сказал король, — скоро я узнаю причину этого отказа.

И он принялся расхаживать по комнате взад и вперед.

В два часа пополудни дверь внезапно открылась и в покои короля одновременно вошли человек двенадцать или пятнадцать: то был исполнительный совет.

Возглавляли этих людей Гара, министр юстиции; Лебрён, министр иностранных дел; Грувель, секретарь исполнительного совета, Шамбон, мэр; Шометт, прокурор Коммуны, и Сантер, командующий вооруженными силами.

Они явились ознакомить короля с вынесенным ему приговором.

Король слушал его стоя, и, впервые, возможно, гордо подняв голову, которой вскоре предстояло упасть на эшафоте, он словно подавал Богу апелляционную жалобу, на которую ему ответили отказом люди.

Гара, не снимая шляпы, взял слово и произнес: