Лазутчики герцога были крайне огорчены этим, ибо они знали, какое значение герцог придавал тому, чтобы сохранить эту голову с украшавшими ее волосами, и тем быстрее им надо было завладеть тем, что от нее осталось.

Понятно, что после подобного гулянья людям в толпе стало жарко; двое из лазутчиков герцога убедили Шарла войти в кабачок, оставив у двери пику с насаженной на нее головой, а третий остался снаружи и, улучив благоприятный момент, сорвал с древка наконечник, воткнутый в голову, и положил голову вместе с наконечником в полотенце, которым он с этой целью заранее запасся; после этого он подал знак товарищам, оставившим Шарла смертельно пьяным, и отправился вместе с ними в секцию Попенкур, где заявил, что в этой тряпке у него отрезанная голова, которую он просит подержать какое-то время на кладбище Кенз-Вен, и что на другой день он придет за ней вместе с двумя своими товарищами, чтобы забрать ее, и подарит беднякам секции двести серебряных экю.

После этого они явились к порученцу герцога де Пентьевра, чтобы отчитаться в том, что было ими сделано; тот посоветовал им вернуться на другой день, рано утром, в секцию и, со своей стороны, сделал все необходимые распоряжения для того, чтобы забрать тело принцессы. Какой-то полуразрушенный дом служил местом, куда свозили трупы жертв; среди них и стали искать тело несчастной принцессы, которое можно было опознать по тем увечьям, какие ему нанесли; чтобы найти его, не жалели ни сил, не денег, перерыли даже мусор, но все было бесполезно.

День прошел в этих тщетных поисках.

Между тем порученец герцога начал сомневаться в честности людей, которых он отправил на поиски и которым заплатил все деньги, какие они потребовали, как вдруг ему сообщили, что эти три человека арестованы по обвинению в убийстве принцессы де Ламбаль и в осквернении ее останков.

Это было сделано Коммуной, желавшей подобными арестами отвести от себя обвинения в огромном массовом убийстве.

Не теряя времени, порученец герцога де Пентьевра бросился в секцию Попенкур, потребовал вернуть ему арестованных, рассказал об их самоотверженности, ставшей причиной этой ошибки, и говорил при этом с таким жаром, с такой убедительностью, что никаких сомнений в его словах у комиссаров секции не осталось и они не только освободили задержанных, но и позволили им забрать голову принцессы де Ламбаль из того места, где те ее оставили.

Располагая этим разрешением, порученец герцога направился на кладбище Кенз-Вен вместе со свинцовых дел мастером; он велел положить голову принцессы в свинцовый ящик и отправить ее в Дрё, где она была положена в тот самый склеп, какой дожидался герцога Пентьевра.

Еще пару слов об этой голове.

В долгом гулянье, которое ее заставили совершить, не был забыт и Пале-Рояль; нужно было показать эту голову герцогу Орлеанскому, который ежегодно выплачивал принцессе де Ламбаль сто тысяч экю в качестве вдовьей доли и был личным врагом королевы. Так что намерение толпы, желавшей показать эту голову принцу, состояло не в том, чтобы совершить месть, а в том, чтобы оказать ему знак внимания.

Герцог сидел за столом со своей любовницей, г-жой де Бюффон, когда на улице послышались громкие вопли и обращенные к нему призывы; он вышел на балкон и поприветствовал убийц, а затем вернулся, мрачный и задумчивый, и застал г-жу де Бюффон чуть ли не в состоянии безумия.

— О Бог мой! — кричала она. — Скоро они и мою голову будут носить по улицам!

Это страшное видение так и не изгладилось из сознания принца.

Сентябрьские убийства стали событием, повлекшим за собой не только физические последствия сами по себе, последствия страшные, неслыханные, чудовищные, но и последствия моральные, ибо в нем содержалось невероятно разлагающее начало.

В Испании, стране бычьих боев, нет больше литературы и театра. С чего вдруг люди заинтересуются вечером любовными отношениями дона Фернандо и сеньоры Мерседес, когда можно посмотреть, как вспорют брюхо трем десяткам лошадей, заколют два десятка быков и ранят или убьют двух или трех человек!

В эти три сентябрьских дня все умы испытывали нечто вроде страшного помутнения рассудка. Законодательное собрание боялось Коммуны, Коммуна боялась себя самое; Робеспьер боялся Дантона, Дантон боялся Марата; возможно, один только гнусный требователь голов ничего не боялся и, бесстрастный и упорный, завершал свою роковую работу.

В течение трех дней весь город, казалось, имел сердце, которое колотилось от страха, сжималось от ужаса, замирало от испуга; в течение этого времени Париж напоминал огромное живое тело, которому угрожает смерть от аневризмы.

Затем, когда побоище закончилось и этот пролог Апокалипсиса рассеялся как дым, когда устрашенные умы попытались прийти в себя и какая-то нищая старуха с улицы Монмартр заменила образ Бога, в которого она больше не верила, не понимая, как Бог мог взирать на подобную бойню, не явив себя среди своих молний, двумя маленькими гипсовыми бюстами Манюэля и Петиона, этими двумя единственными представителями человечности, — знаком серьезным, прискорбным, зловещим среди нищеты, губившей Париж, стало то, что простые люди не хотели больше работать.

И в самом деле, зачем работать, побывав участником массового побоища? Зачем работать, побывав его зрителем?

В то время на Монмартре устраивали лагерь для волонтеров, и за участие в земляных работах Коммуна предлагала по два франка в день на человека, то есть три франка на нынешние деньги, но никто не явился; тогда она обратилась к строительным рабочим, предложив им оплату, на треть превышавшую их обычный поденный заработок, но никто из них не согласился; в итоге она была вынуждена прибегнуть к отмененной барщине и заставить работать поочередно все секции.

Национальная гвардия, не будучи распущена, почти не существовала, и никто не отвечал на ее призывы; Королевская кладовая, оставленная без охраны, была разграблена: однажды ночью туда пробрались воры и унесли бо́льшую часть бриллиантов короны; среди прочих не был забыт и алмаз Регента, и, в ожидании того времени, когда они смогут сбыть его с рук, новые владельцы алмаза спрятали его под балкой в одном из домов Сите.

Бойня прекратилась, а точнее, она должна была прекратиться; это так, но осталось пять десятков убийц, которые вошли во вкус этого страшного занятия и продолжали убивать. Правда, Марат, еще не насытившись, каждый день требовал убивать предателей, роялистов, сторонников герцога Брауншвейгского и депутатов Законодательного собрания, без чего, по его словам, дело не будет сделано, и, кроме того, заранее делал намеки в отношении Конвента, который еще не существовал, но с которым он рассчитывал расправиться в свой черед, когда тот будет существовать.

Лишь вечером 18 сентября общий совет Коммуны все же понял, что пришло время дать удовлетворение великому мстителю, против которого убийцы не могли ничего сделать и который именуется общественным мнением. Вечером 18 сентября он восстал против надзорного комитета, свалил всю вину на него и распустил его.

Год спустя последовала реакция на эту страшную меру, и даже те, кто ее принял или позволил принять, сожалели о ней, еще не осмеливаясь отречься от нее.

«Гибельное событие», — заявил Марат в октябре 1792 года, в двенадцатом номере своей газеты.

«Кровавые дни, при мысли о которых стонет всякий честный гражданин», — заявил Дантон 9 марта 1793 года.

«Горестное воспоминание», — заявил Тальен в своей защитительной речи, произнесенной через два месяца после сентябрьских убийств.

Впрочем, скажем это к чести парижского населения, убийц было не более четырехсот человек, а число военных среди них не превышало десяти.

«Число убитых доходило до тысячи девятисот семидесяти», — говорит Мишле.

Справедливая кара постигла подлого Шарла, носившего на пике голову принцессы Ламбаль: как и все убийцы, записавшиеся на военную службу, он был с отвращением встречен в армии, а поскольку он к тому же без конца похвалялся своим преступлением, то сослуживцы зарубили его саблями.