Утром оттуда выпустили должников, трех камеристок королевы, г-жу де Турзель и ее дочь, но не решились поступить так же с бедняжкой принцессой; она была заранее намечена в жертвы.
Во-первых, все знали, что она была ближайшей подругой королевы. Многие говорили кое-что еще и добавляли, что соперничество, существовавшее между г-жой де Ламбаль и г-жой де Полиньяк, не было всего лишь соперничеством за дружбу королевы.
А кроме того, во время первого допроса в чепчике принцессы нашли три письма. Одно из них было от королевы.
Все настолько хорошо понимали, что несчастная женщина обречена на смерть, что, удаляясь в свой замок Бизи, герцог де Пентьевр написал одному из своих управляющих:
«Если с моей снохой случится несчастье, прошу Вас, дорогой ***, проследить за ее телом, куда бы его ни отнесли, и похоронить его на ближайшем кладбище, с тем чтобы затем, когда это станет возможно, перевезти его в Дрё».
Как страшна эта отеческая предосторожность, витающая над еще живым существом!
Получив это письмо, управляющий вызвал к себе одного из порученцев герцога, ознакомил его с письмом и произнес:
— Поручаю вам, сударь, исполнить замысел его высочества.
Это происходило 1 сентября.
Одновременно он вызвал трех людей, двое из которых состояли при герцоге де Пентьевре, а третий — при самой принцессе; он приказал им надеть простолюдную одежду, дал им значительную сумму мелкими ассигнатами и велел ничего не жалеть для того, чтобы успешно исполнить порученное им благое дело.
Второго сентября эти трое людей весь день бродили в окрестностях тюрьмы Ла-Форс.
Бойня, как было сказано, уже началась в других тюрьмах и даже в Ла-Форсе, но еще не коснулась несчастной принцессы.
Мы говорили, что она была как дитя; и в самом деле, взглянем на ее портрет, единственное, что осталось нам от нее — нам, людям этого века, имевшим счастье не видеть, как носят на конце пики эту голову без тела и волокут по грязи это тело без головы — итак, взглянем на ее портрет.
Миниатюрная головка савоярки, чье лицо выражает лишь вечную безмятежность, передаваемую вечной улыбкой, и длинная и изящная шея — вот все, что дает нам увидеть этот портрет.
Очаровательное тело, целиком созданное для любви, но если его любили, то любили, однако, лишь странной любовью, — вот все, что передает нам предание.
Ей, этой хрупкой женщине, была известна вся та злоба, какая поднялась против нее; и, поскольку у нее не было никакого мужества — да и где бы она его взяла, бедное дитя! — она дрожала от страха, запертая в одну из верхних камер тюрьмы вместе с г-жой де Наварр; она дрожала от страха, будучи больной, лежа на кровати, ежеминутно теряя сознание и, если можно так выразиться, познавая на опыте смерть в эти короткие мгновения разлуки с жизнью.
И в самом деле, убийства совершались во дворе, за воротами и в нижних камерах, и до нее беспрерывно доносились крики и стоны умирающих.
В четыре часа дверь распахнулась; в камеру принцессы вошли два национальных гвардейца и грубо, с угрозой в голосе, приказали ей подняться.
Но это было невозможно, у нее недоставало сил.
Она безуспешно попыталась встать, а затем промолвила:
— Господа, вы же видите, я не могу подняться с постели; ради Бога, не заставляйте меня следовать за вами; уж лучше умереть здесь, чем где-нибудь еще!
Один из гвардейцев наклонился к ее уху, в то время как другой караулил у двери.
— Повинуйтесь, сударыня, — произнес он, — это делается ради вашего спасения.
— Тогда выйдите, мне надо одеться, — сказала принцесса.
То была стыдливость, которую до последней минуты жизни соблюдала принцесса Елизавета, еще одна мученица, бывшая одновременно ангелом, и которая заставила ее сказать палачу: «Сударь, во имя стыдливости, прикройте мне грудь моим шейным платком».
Так что принцесса де Ламбаль поднялась и оделась с помощью г-жи де Наварр, а затем спустилась по лестнице, поддерживаемая тем национальным гвардейцем, который уговорил ее встать.
Откуда пришли эти два человека? Может быть, это были агенты герцога де Пентьевра? Да нет, те были переодеты убийцами. Может быть, это были агенты Коммуны, посланцы самого Манюэля? Это вероятно, ведь накануне Манюэль спас г-жу де Сталь, которую не защитило бы ее звание жены шведского посла.
Внизу лестницы принцесса де Ламбаль оказалась напротив Эбера и Люилье, двух членов Коммуны. Увидев эти зловещие лица и разлитую кругом кровь, услышав крики жертв и вопли палачей, принцесса, казалось, лишилась жизни: она побледнела и упала без чувств на руки своей камеристки.
Пришлось приводить ее в сознание; Эбер и Люилье стояли рядом в ожидании.
Известно, что люди герцога де Пентьевра принесли в Коммуну сто тысяч франков. Хотелось бы знать, это Эбер и Люилье получили их? Такое возможно.
Когда принцесса пришла в себя, ее стали допрашивать. Она не знала — ибо несколько слов, произнесенных национальным гвардейцем, лишь как слабый лучик надежды проникли в ее сердце, — она не знала, повторяем, что среди этих судей, среди этих палачей, среди этих мучителей было немало тех, кто хотел спасти ее.
И потому она не в состоянии была отвечать своим судьям и лишь в ответ на вопросы, касающиеся событий 10 августа, отыскала несколько слов в защиту двора и в свою собственную защиту; но, когда от нее потребовали поклясться в ненависти к королю, в ненависти к королеве и в ненависти к монархии, сердце ее сжалось, губы ее сомкнулись, и она не смогла произнести ни слова.
Этим она погубила себя.
— Поклянитесь во всем, в чем вас просят поклясться, — тихо сказал ей один из судей, наклонившись к ней. — Если вы не поклянетесь, вам грозит смерть.
Она рукой зажала себе рот, словно для того, чтобы к моральной преграде добавить еще и физическую преграду, но затем сквозь ее слабо сомкнутые пальцы прорвались какие-то стенания.
— Она поклялась! — сказали судьи.
А тот, что уже наклонялся к ней, наклонился снова и шепотом произнес:
— Выходите, да поскорее, а когда окажетесь на улице, кричите «Да здравствует нация!».
Ее потянули к выходу.
Она опиралась на руку одного из вожаков убийц, носившего прозвище Никола Верзила.
Он вел ее за собой; она шла с закрытыми глазами к какой-то безобразной, содрогающейся, залитой кровью куче, своего рода холму, по которому расхаживал убийца в подкованных башмаках.
Это была гора трупов.
Когда принцесса почти вплотную приблизилась к ней, сопровождавший ее человек прошептал:
— Кричите «Да здравствует нация!».
Она уже намеревалась крикнуть «Да здравствует нация!», но, к несчастью, открыла глаза, ощутив, по всей вероятности, запах крови, и увидела, что находится рядом с грудой мертвых тел.
— О, какой ужас! — воскликнула она.
Никола Верзила, другое имя которого было Трюшон, зажал ей рот рукой; однако какой-то негодяй, цирюльник по имени Шарла, записавшийся барабанщиком в ряды волонтеров, услышал эти слова; он подскочил к принцессе и пикой сорвал с нее чепчик.
Ее прекрасные волосы, к которым из-за отсутствия пудры вернулся их натуральный цвет, рассыпались по ее плечам, но одновременно по лицу ее заструилась кровь.
Наконечник пики поранил ей лоб.
Ах, кровь! До чего же страшная вещь — кровь! И как справедливо говорят, кровь требует крови.
Кровью опьяняются, словно вином, однако подобное опьянение губительно.
При виде крови, струящейся по лицу принцессы, убийцы приняли ее за доставшуюся им жертву. Один из них, по имени Гризон, держал в руке полено: это было его оружие; однако он находился слишком далеко от принцессы, чтобы ударить ее им, и потому метнул его ей вслед; полено попало принцессе в затылок и повалило ее на землю.
В то же мгновение на нее обрушились удары сабель и пик.
Однако эти удары направляло не столько бешенство, сколько похотливое чувство: глаза убийц, жаждавших увидеть это прекрасное тело, которому при жизни несчастной принцессы могли бы поклоняться женщины Лесбоса, заранее проникали под ее одежду.
