Возможно, стань Дантон диктатором, ему удалось бы направить к границе тот бурный поток, которому он позволил разлиться по Парижу.

В два часа дня, то есть в то самое время, когда раздались гул набата и грохот пушек, Коммуна прервала свое заседание и ее члены разошлись.

На месте остался лишь надзорный комитет, куда входили Марат, Панис и еще три или четыре человека, полностью подчинявшиеся Панису и Марату.

Когда нам приходится говорить о Панисе, мы, как известно, одновременно говорим и о Робеспьере.

Так что именно этот комитет руководил бойней и отыскал для нее то успешное начало, какое требовалось, чтобы довести ее до успешного конца.

Комитет разрешил перевозку двадцати четырех заключенных из мэрии, где он заседал, в тюрьму Аббатства.

Этим несчастным предстояло пересечь почти пол-Парижа.

Они были умело отобраны с целью разжечь ненависть толпы и усилить ее возбуждение. Среди этих двадцати четырех заключенных, заранее осужденных на смерть, было шесть или восемь священников, облаченных в свои священнические одежды: подобная одежда в обстоятельствах, в которых она открывалась глазам, означала, по существу говоря, смертный приговор.

Так что едва только загрохотали пушки, федераты проникли в тюремные камеры Ратуши и объявили узникам, что имеют поручение препроводить их в тюрьму Аббатства.

Не было ничего проще, чем убить этих несчастных немедленно. Однако хотелось устроить не маленькую бойню в четырех стенах, скрытую от всех глаз, а бойню под открытым небом, при свете дня, бойню, которая, подобно пороховой дорожке, побежала бы от улицы к тюрьмам.

Однако происшествие, которое никто не мог предвидеть, едва не разрушило эти расчеты. Выйдя из Ратуши, заключенные, вероятно по наитию, потребовали, чтобы их перевезли в фиакрах.

Фиакры были им предоставлены.

Все понимают, насколько сложнее убить седоков фиакра, нежели расправиться с пешеходами. Чтобы убить, нужен, по крайней мере предлог, нужно иметь повод пожаловаться на обиду, упрекнуть за оскорбление. Немногие решатся совершить преступление, не имея повода для преступления. А какие поводы могут дать люди, которые сидят в фиакре и подняли в нем шторы?

Для двадцати четырех пленников подали шесть карет.

Не стоит и говорить, что подобная процессия, медленно выехавшая из Ратуши и под конвоем федератов направившаяся в тюрьму Аббатства, немедленно собрала вокруг себя толпу и что при виде священников вся эта людская свора принялась рычать и рявкать. Однако несчастные при этом выглядели так, словно знали, какую участь им уготовили. Они молча сносили оскорбления, забившись внутри фиакров и прячась в них, насколько это было возможно.

Все шло относительно неплохо для них вплоть до перекрестка Бюси.

Для палачей это означало, что потеряно уже слишком много времени и пора принимать решительные меры. Еще немного, и пленники въедут в тюрьму Аббатства. Однако убийцам повезло: перекресток Бюси был переполнен людьми; там был возведен помост, и на нем происходила запись волонтеров.

В итоге случилось так, что толпа, сгрудившаяся вокруг карет, внезапно умножилась за счет толпы, сгрудившейся вокруг помоста. Фиакрам пришлось остановиться.

В эту минуту, воспользовавшись столпотворением, убийцы начали разбивать стекла карет, а затем один из них забрался на подножку первого фиакра и несколько раз наугад ткнул саблей внутрь экипажа. У одного из пленников была трость, и он стал защищаться. Это и послужило сигналом к бойне.

Тем не менее вначале действовал лишь один человек; он заколол кинжалом всех, кто находился в первом фиакре, от первого перешел ко второму и продолжил свое страшное дело. Тех, кто стоял ближе всего к каретам, при виде хлынувшей крови охватило какое-то бешенство. Они ринулись к фиакрам, распахнули дверцы, вытащили пленников на мостовую, и началась настоящая бойня.

Только четверо из этой первой партии, как выражалась на своем страшном языке Революция, сумели ускользнуть от резни, пробравшись в гражданский комитет секции, проводивший свои заседания в соседнем здании. Но, когда стали пересчитывать мертвых, было замечено, что недостает четырех трупов. И тогда кто-то сказал, что видел, как несколько человек бросились в комитет. Убийцы тотчас высадили дверь и принялись искать их; однако председатель секции, человек умный и решительный, рассадил беглецов среди членов комитета, вокруг стола, за которым они работали.

— Где эти предатели, аристократы, попы?! — вопили убийцы, ворвавшись в зал. — Они здесь, они нам нужны!

Председатель посмотрел на них с полнейшим спокойствием и промолвил:

— Простите, не понял?

— Они здесь, они нам нужны!

— Вы ошибаетесь, — ответил председатель, — здесь нет никого, кроме меня и моих коллег.

Бандиты удалились, и беглецы были спасены.

Имена двух из них дошли до нас.

Один из беглецов был журналист Паризо, другой — г-н де Ла Шапель, старший служащий министерства двора.

В четыре часа дня общий совет Коммуны продолжил заседание. Бойня началась, и потому надзорный комитет потребовал давать пощаду тем, кто находился в заключении за долги и другие гражданские правонарушения.

Указ был принят. Давать пощаду одним означало оставить без защиты других.

Между тем все были крайне удивлены тем, что не видят в муниципалитете Дантона. Дантон, что бы он ни делал и что бы ни говорил, присутствовал или отсутствовал, был воплощением Коммуны.

И потому, не видя Дантона, ему отправили письмо с просьбой прийти в Ратушу.

В пять часов в Коммуну явился военный министр. Как оказалось, посыльный ошибся: письмо, предназначенное министру юстиции, он принес военному министру.

Секретарем Коммуны являлся Тальен. Тальен был хитрым лисом, прошедшим выучку у Дантона, подобно тому как Тюрио был его бульдогом; именно на нем лежала вина за эту ошибку.

С умыслом это было сделано или по оплошности?

В итоге 2 сентября Дантон так и не пришел в Ратушу; не пришел он туда и 3-го.

Между тем бойня, начавшаяся возле тюрьмы Аббатства якобы стихийно, стала неуклонно распространяться на другие парижские тюрьмы.

У нас нет возможности проследить все кровавые дорожки, оставленные ею на улицах Парижа. Понадобился бы целый том, чтобы воспроизвести различные эпизоды этого огромного побоища, во сто крат более страшного, чем побоище Варфоломеевской ночи; ведь гугеноты были вооружены, и 24 августа 1572 года происходило сражение, тогда как события 2 и 3 сентября были всего лишь резней.

Так что мы ограничимся только одним местом: «АЬ uno disce omnes».^[5]

XXXIX

Пристав Майяр. — 3 сентября в тюрьме Ла-Форс. — Бедняжка принцесса. — Письмо герцога де Пентьевра. — Три человека и мелкие ассигнаты. — Страхи принцессы де Ламбаль. — Два национальных гвардейца. — Манюэль спасает г-жу де Сталь. — Ужас принцессы. — Эбер и Люилье. — «Поклянитесь во всем, в чем вас просят поклясться!» — Никола Верзила. — Цирюльник Шарла. — Опьянение кровью. — Гризон, человек с поленом. — Тело на каменной тумбе. — Человек с указкой.

Выше мы рассказывали о том, что голову принцессы де Ламбаль подняли к окнам королевы, после того как тем, кто носил эту голову на конце пики, было позволено обойти вокруг донжона.

Скажем теперь, каким образом эта голова там появилась.

Бойня началась в тюрьме Аббатства. Это в ней находились швейцарцы, это в ней был прикончен Рединг и убит Монморен, в ней были спасены Сомбрёй и Казот.

Это в ней Майяр, мрачный пристав Шатле, придавая убийствам видимость законности, своим красивым и крупным почерком писал в тюремных реестрах, все еще испачканных кровью:

«Убит по приговору народа» или «Освобожден по приговору народа».

Из тюрьмы Аббатства бойня перекинулась в Консьержери, а из Консьержери — в Шатле.

Лишь 3 сентября она докатилась до тюрьмы Ла-Форс, где мы ее и увидим. Туда привезли принцессу де Ламбаль, г-жу де Турзель, ее дочь Полину и трех камеристок королевы.