«Скажите королю, от имени городских властей, что он стяжал себе сегодня титул отца своих подданных; что те, кто внушал ему страх перед нацией, обманывали его; скажите ему, что мы готовы пасть к его ногам, и, наконец, что величайший король в мире это тот, кто имеет честь повелевать французами».

Затем все отправились в собор Парижской Богоматери, где архиепископ Парижский отслужил благодарственный молебен.

Архиепископ Парижский, служащий благодарственный молебен за взятие Бастилии!.. Не кажутся ли вам подобные изъявления благодарности Богу не очень искренними со стороны монархии и духовенства?

А доказательством этому служит то, что у г-на де Лианкура во время его речи в Ратуше непроизвольно вырвались слова «Король охотно прощает вас», обращенные к французским гвардейцам; и тогда присутствовавшие там французские гвардейцы, нуждавшиеся в королевском прощении не больше, чем Валер в благословении Гарпагона, выступили вперед и сказали:

— Плевать мы хотели на это прощение, столь великодушно даруемое нам королем. Служа нации, мы служим королю, и намерения, которые он проявляет сегодня, достаточно ясно доказывают Франции, что, возможно, лишь мы одни верны королю и отчизне.

Выступление короля в Национальном собрании значило уже много, но был обещан куда более важный, куда более решительный поступок с его стороны: визит в Париж. Народ не мог поверить в этот визит и полагал, что у королевского двора есть какой-то злой умысел и что там плетут какой-то грязный заговор; он не мог допустить, что, будучи побежденным, двор смирится со своим поражением и велит отслужить в честь этого поражения благодарственный молебен. Разговоры в отношении Бастилии, казавшиеся лишь слухом, подтвердились. Какой-то гвардейский сержант во главе двух рот появился у ворот Бастилии, предполагая, что ему надо лишь появиться там, чтобы войти в крепость, и лишь войти в нее, чтобы захватить ее. Однако офицер городского ополчения, командовавший Бастилией, штыком перегородил дорогу сержанту и его солдатам и вынудил их отступить. С этого времени отряд горожан, действовавших под именем волонтеров Бастилии, посвятил себя охране этой крепости.

Войскам был дан приказ отступить. Они действительно отступили, но недалеко. Барон фон Фалькенхайн, командовавший лагерем в Сен-Дени, не покинул Сен-Дени, заявив, что он не получил никаких приказов. У заставы были остановлены два его офицера, посланные вести наблюдение. Спрашивается, зачем им было вести наблюдение, если королевские войска не намеревались вернуться в Париж?

В Париже между тем ждали короля. Если бы король выехал в столицу 15-го числа, он привлек бы на свою сторону все эти по-прежнему мятущиеся страсти и из этих остатков всеобщего возбуждения и бури создал бы вокруг себя ореол восторга и популярности. Но, всегда нерешительный, всегда боязливый, король не выехал 15-го и, как обычно, отложил на завтра то, что ему следовало сделать в тот же день.

Тем временем стало известно, что начальник полиции, г-н Ленуар, подал в отставку, а интендант Бертье бежал и вместе с ним бежали все служащие продовольственного ведомства.

Но в действительности король и не мог выехать 15-го. В тот день, сразу после своего появления в Национальном собрании, он заперся со своими министрами и стал совещаться с ними. Королева хотела бежать, хотела в ту же минуту призвать к гражданской войне из-за того, что произошло. Власти так и поступили бы, будь они уверены во всей армии так же, как были уверены в иностранных наемниках, однако французские гвардейцы подали дурной пример. Что произойдет, если армия встанет на сторону народа? А такое было возможно.

И потому действовать было решено так, как решают, не зная, на что решиться, то есть ждать, дурачить народ и сообразовываться с обстоятельствами.

Обстоятельства же были тяжелыми, и не столько, возможно, из-за захвата Бастилии, являвшегося, в сущности говоря, всего лишь внезапным штурмом, сколько из-за организационных форм, которые немедленно придал себе этот мятеж.

Байи стал мэром, а Лафайет, назначенный главнокомандующим городской милицией, дал ей название национальной гвардии, еще прежде пущенное в ход Сиейесом, и расширил эту организацию на все коммуны Франции; поневоле было над чем задуматься.

Со своей стороны, народ, помимо тех причин, о каких мы уже говорили, имел тысячу других причин сомневаться в намерениях двора. Была захвачена груда оружия, которое везли зарытым в солому на двух телегах; были арестованы знатные вельможи, которые бродили по дорогам, переодетые простолюдинами; мнимые молочницы, которые вывозили из Парижа молочные горшки, наполненные золотом, были задержаны у городских застав; и, наконец, под видом крестьян в Париж проникли драгуны и гусары, намереваясь облачиться в мундиры французских гвардейцев, сшитые на фабрике, которую удалось обнаружить. Приезда короля ждали утром в четверг, но утром он не приехал; его ждали весь день, но настал вечер, а король так и не появился. Ночью сообщили, что он приедет на другой день, в пятницу, но теперь этому уже никто не поверил. Однако в городских округах горожане спокойно говорили между собой:

— Ну что ж, если король не приедет завтра, нам остается лишь одно: сформировать четыре отряда по двадцать тысяч в каждом и двинуться прямо в Версаль; мы захватим короля, заслоним его нашими телами и прогоним эту шайку аристократов, которая обманывает его и жирует за наш счет, а чтобы он не мог вернуться туда, мы камня на камне не оставим от Версальского дворца.

И потому округа, приглашенные присоединить своих представителей к представителям Ратуши, которые должны были изъявлять благодарность королю, ответили, что еще не решено, где это будет происходить.

Вечером 16-го, случайно увидевшись с Вик д'Азиром, лейб-медиком королевы, Байи рассказал ему о настроениях в Париже, о том, как там ждут короля и что намерены делать парижане, если король не приедет. И только после этого было принято решение, что король призовет обратно г-на Неккера и отправится в Париж 17 июля.

В два часа ночи в Ратушу прибыла депутация Национального собрания, чтобы объявить об этом решении. Ее встретили там радостными криками. В три часа утра по всем округам были разосланы приказы. В семь часов утра уже более ста пятидесяти тысяч горожан были под ружьем.

Тем временем король отправил в отставку министров, и началась эмиграция.

Граф д'Артуа подвергался наибольшей опасности, ибо ненависть к нему была огромна. В полную противоположность графу Прованскому, как будто разделявшему новые идеи, он объявил себя защитником старинных законов государства и прерогатив знати. Несмотря на это, он заявил Людовику XVI, что готов отправиться в Париж вместо него или, по крайней мере, сопровождать его; однако король, зная, что в предыдущие дни за голову графа д’Артуа была назначена награда, первым посоветовал и даже приказал брату покинуть Францию и ждать за границей развития событий, которым сам он пойдет навстречу, оставшись в стране.

И потому вечером 16 июля, как только вторая депутация отправилась в путь, чтобы объявить о том, что на другой день король приедет в Париж, граф д'Артуа с двумя своими сыновьями, герцогом Ангулемским и герцогом Беррийским, а также герцог Бурбонский, герцог Энгиенский и принц де Конти попрощались с королем, намереваясь покинуть королевство.

Однако сделать это было уже непросто, настолько огромную бдительность проявляло население, бессознательно ощущавшее опасность. Пришлось принять самые тщательные меры предосторожности для того, чтобы граф д'Артуа мог покинуть Версаль: опасались даже убийства. Это удалось сделать только на рассвете, когда утомленный город начал засыпать. Целый полк эскортировал кареты графа д'Артуа, которые, кроме того, сопровождала пара пушек.

Что же касается принца де Конде, то он уехал в Шантийи, но, когда о его отъезде стало известно, крестьяне бросились к Пон-Сент-Максансу, намереваясь задержать принца и бросить его в Уазу. К счастью, они прибежали туда через десять минут после того, как кареты принца уже миновали этот городок.