— Да.
Что же позволено было говорить остальным, если деверь королевы в присутствии всего двора решился на подобное оскорбление!
Ну а бедная королева, со своей стороны, продолжала делать все, чтобы дать своим врагам оружие против нее. Рождение у короля дочери опечалило Францию, ожидавшую появление на свет мальчика, но нисколько не опечалило двор. Надеяться на появление второго ребенка было, безусловно, легче, чем на рождение первого, и, едва только королева оправилась после родов, в Версале и Трианоне полностью возобновилось привычное для них безумное веселье, прерванное на короткое время; однако вечера и ночи заняты там были уже не карточной игрой и балами: как мы упоминали, вкусы склонились в сторону сельской жизни. Развлечения состояли теперь в вечеринках на террасе и ночных прогулках. Королева родила в декабре, и ее выздоравливание длилось до конца января, но уже с первых погожих дней с наступлением ночи все собирались на террасе дворца, в Южном партере. Впрочем, никакой тайны из этого не делали, совсем напротив. Весь Версаль устремлялся туда: там болтали, смеялись, прогуливались. Но вскоре, чтобы чувствовать себе свободнее, все стали являться туда переодетыми; граф д'Артуа, г-н де Куаньи, г-н де Водрёй, г-н Фиц-Джеймс, г-н де Бирон и г-н де Полиньяк закутывались в огромные балахоны, а женщины надевали плащи с капюшоном. И уж тогда все давали себе волю, терялись в толпе и с трудом узнавали друг друга. То был грандиозный бал-маскарад, но без масок.
Тем временем под окнами дворца играл оркестр французских гвардейцев.
Короче, пока длилось лето, продолжались и эти сатурналии, как их называли тогда, а одновременно продолжали распространяться клеветнические слухи; затем пришла зима, и вместе с ней начались спектакли, балы и карточная игра. То была блистательная зима 1779 года. Господин Неккер добывал столько денег, что можно было вообразить, будто он обнаружил неведомое золотое дно. Людовик XVI, опьяненный неведомый ему любовью и столь запоздалым обладанием, дарил Марии Антуанетте все, что она просила. Именно в ту зиму он купил драгоценности Генриетты Английской, те самые драгоценности, какими Ван Дейк обвил в виде ожерелья ее шею, охватил в виде браслетов ее запястья и украсил в виде спиралей ее волосы. Но, будучи бережливым даже в своей расточительности, Людовик XVI купил эти драгоценности в рассрочку, условившись о выплате всей суммы в течение семи лет; кроме того, питая к графу д'Артуа привязанность в той же степени, в какой вызывал у него отвращение граф Прованский, он дал юному принцу два миллиона ливров для оплаты долгов. Однако принц не стал платить по долгам и употребил полученные два миллиона на то, чтобы украсить Багатель, эту бонбоньерку из золота, перламутра и слоновой кости, и устроить там праздник, на котором король, по его признанию, повеселился, что стало каким-то чудом.
Правда, в разгар всех этих увеселений то и дело случалось какое-нибудь происшествие, приводившее в отчаяние короля и веселившее двор.
Однажды вечером, на маскарадном балу в Опере, граф д'Артуа вел под руку очаровательную женщину, несколько ветреную, как и все дамы в те времена. Звали ее г-жа де Канийяк. Вначале она состояла при герцогине Бурбонской, но затем слухи о некоей любовной связи, обратившиеся в скандал, вынудили ее покинуть дом принцессы. В тот вечер г-жа де Канийяк ужинала с графом д’Артуа, и граф д'Артуа, пребывая в восторге от прекрасных глаз г-жи де Канийяк, которым шампанское придало в тот вечер еще больший блеск, и укрывшись под маской, пообещал своей очаровательной сотрапезнице отомстить за клевету, возведенную на нее герцогиней Бурбонской; случай сдержать слово не замедлил представиться. Войдя в бальный зал, граф д’Артуа тотчас разглядел в толпе герцогиню Бурбонскую, опиравшуюся на руку какого-то кавалера в маскарадном наряде; его высочество направился прямо к ней и, обращаясь к спутнику принцессы, стал отзываться о ней примерно так, как если бы она была уличной девкой. И тогда герцогиня Бурбонская, придя в ярость и желая понять, кто это имеет наглость поносить ее, сорвала с графа маску и узнала его.
Именно этого и желал граф.
В воскресенье, 15 марта, он велел передать герцогу Бурбонскому, страшно взволнованному этой сценой, о которой ему рассказала по возвращении с бала жена, что будет прогуливаться в понедельник утром в Булонском лесу.
В восемь часов утра герцог Бурбонский уже был там. Встретившись, принцы поклонились друг другу, а затем, как если бы все было условлено заранее, отошли в сторону от дороги, углубились в заросли, сбросили с себя верхнюю одежду и взяли в руки шпаги. Минут пять они сражались, но затем появился г-н де Шуазёль и от имени короля приказал им разойтись.
Принцы обнялись, а чуть позднее, в полдень, граф д'Артуа нанес визит герцогине Бурбонской; на другой день король отправил обоих в ссылку: граф д'Артуа удалился в Шуази, а герцог Бурбонский — в Шантийи.
Как только миновала зима, ночные празднества возобновились, однако посторонним являться на них было запрещено. Вечеринки на дворцовой террасе устарели. К тому же прошел слух, что те, кого королева удостоила беседы, не всегда соблюдали по отношению к ней уважение, которого она заслуживала. Так что эти развлечения сменились новой игрой, носившей название Décampativos. Во время нее сады Версаля и Трианона были ярко освещены. В том месте, куда вели все огни, высился трон из папоротника; на троне восседал выбранный царь, дававший аудиенции, державший собственный двор, вершивший правосудие и выслушивавший жалобы и пожелания своих подданных. Но какими же странными были эти жалобы и неслыханными эти пожелания! Царь изо всех сил старался угодить всем; к нему подходили парочками и так же удалялись от него. Когда все жалобы были поданы, все пожелания высказаны, царь, довольный, подобно Титу, проведенным днем, произносил заветное слово, пресловутое «Décampativos!».
Едва только это слово произносилось, каждая парочка бежала со всех ног к боскету, который более всего устраивал ее, и в течение двух часов никому не дозволялось появляться перед царским троном.
И потому, когда стало известно о второй беременности королевы, у графа Прованского на руках были все карты, и поклепы возобновились. Однако на этот раз счастливым любовником числился уже не г-н де Куаньи, а г-н де Водрёй. Господин де Куаньи производил на свет только девочек, в то время как г-н де Водрёй, напротив, зачинал только мальчиков, свидетельством чему служит последний ребенок г-жи де Полиньяк.
Так что королеве все предсказывали мальчика!
И в самом деле, как мы уже говорили, г-жа Жюль де Полиньяк родила в Париже, прямо в покоях г-на де Водрёя, где ее настигли схватки. В связи с этим великим событием, дабы королева была ближе к своей подруге, двор провел целую неделю в замке Ла-Мюэт; находясь там, королеве, никогда не знавшей меры в дружбе, было удобнее проявлять заботу о графине. Королева не покидала изголовья ее постели и в определенном смысле служила ей сиделкой; затем, желая облегчить ей выздоравливание, она подарила ей приданое для новорожденного, ценой в восемьдесят тысяч франков, к которому король прибавил такую же сумму наличными. Стоял вопрос о том, чтобы пожаловать роженице герцогство Майенское, что было сущим пустяком, стоившим всего лишь миллион четыреста тысяч франков. Господин Неккер воспротивился этому, но по гримасе, которую состроила ему после этого отказа королева, министр понял, что, если он не пойдет как можно скорее на мировую, с ним будет то же самое, что произошло за погода до этого с г-ном Тюрго, и первый предложил Марии Антуанетте подарить г-же де Полиньяк три миллиона серебром вместо этого проклятого герцогства.
Однако г-жа де Полиньяк не считала себя побежденной. Коль скоро ей не удалось получить герцогство, она потребовала, чтобы ее муж получил хотя бы герцогский титул. И г-на де Полиньяка сделали герцогом; затем, в связи с бракосочетанием дочери г-жи де Полиньяк и сына герцогини де Грамон, подарков посыпалось еще больше. Начиная с этого времени все было доступно Полиньякам и Грамонам: должности, епископства и церковные бенефиции; они располагали всем, пускали по ветру и распродавали все. К несчастью, их влияние не останавливалось на этом, а простиралось и на политику. Госпожа де Полиньяк имела во дворце собственные малые покои, где королева проводила все свое время и куда впускали только тех дам и кавалеров, которым предназначено было составлять двор, и куда даже королю позволялось войти лишь после настойчивых просьб, да и то иногда в ответ на эти просьбы, какими бы горячими они ни были, августейший проситель получал отказ.
