Королева завела с г-ном Тюрго разговор об увеличении расходов, связанных с ее личным двором, однако министр имел бестактность отказать ей, и это его погубило; недовольство государыни словно оправдывало жалобы всех придворных женщин, включая даже горничных, составивших многочисленную партию против министра, многие недостатки которого усугубляла еще и его нелюбовь к прекрасному полу. Прочие враги г-на Тюрго, а также те, кто по своему характеру или по мотивам личной выгоды не может терпеть министров, чересчур долго занимающих свои посты, присоединились к этой интриге. Королева воспользовалась властью, которую она имела над своим августейшим супругом: г-н Тюрго был отправлен в отставку, а принцесса де Ламбаль получила должность главноуправляющей двором королевы, с жалованьем в четыреста тысяч ливров. Царствование фаворитки длилось вплоть до родов королевы, во время которых она не покидала ее ни на минуту. Фавор Куаньи затмил принцессу, осмотрительно отстранившуюся от тесной близости с королевой. Тем не менее г-жа де Ламбаль была унижена этим, особенно при виде того, что ее отодвигал в тень какой-то хлыщ. Чересчур полагаясь на свое влияние, она стала жаловаться королю на пренебрежение, испытываемое ею со стороны королевы; в ответ король лишь рассмеялся, ничего не сказал ей и вразвалку помчался в кузницу, чтобы доделать спешно понадобившийся замок, начатый им накануне. Однако гордая савоярка не успокоилась; она обратилась к своему свекру; этот ханжа, мягкосердечный, словно святоша, кинулся к кюре церкви святого Евстафия; пастырь пообещал поговорить об этом с королем во время первой же исповеди, а покамест было принято решение твердо стоять на своем. Поскольку тайна исповеди, принесенной королем священнику, осталась между ними и Богом, она никому не известна, но было заметно, что королева продолжала выказывать холодность г-же де Ламбаль, которая, не принимая это во внимание, по-прежнему исполняла свою должность, проявляя при этом как гордость, так и мужество и достоинство.
Тем временем беременность королевы продвигалась вперед; несмотря на определенность, с которой указывали на ее виновника, отцом этого столь желанного ребенка называли и нескольких других кавалеров. Один лишь король пребывал в заблуждении и приписывал это отцовство себе. Самый кроткий из мужей, владетель Версальского дворца был счастлив в предвидении своего будущего потомства, и все придворные тайком рукоплескали глупости мнимого папаши. Графиня Прованская, знаток по части любовных связей, досконально осведомленная об интрижках своей невестки, не была обманута этим ложным отцовством. Она сообщила о нем своему мужу, который внес все эти любопытные подробности в подборку, составленную им из затейливых хроник царствования своего достославного брата и содержащую сведения о том, что происходит в его семье и даже в его кузнице, которая не является кузницей Вулкана, поскольку он не выковывает там железных сетей, чтобы опутать ими любовников своей жены, схватив их на месте преступления. Этот ученый труд самого ученого из всех принцев своего времени рано или поздно станет украшением его библиотеки, подобно тому как сегодня он служит похвальным словом его уму и его познаниям.
Роды королевы были долгими и трудными, и в какие-то минуты она даже находилась в опасности. Вермон, ее акушер, слывущий невеждой, спас ее с помощью кровопускания, которое он прописал ей вопреки мнению лечащих врачей. Любовники и любовницы пребывали в это время в растерянности. Диллон находился далеко, Куаньи почти не показывался, Лаваля вежливо выпроводили. Эти три придворных кавалера были изрядно обеспокоены счастливым событием, которое могло иметь для них самые пагубные последствия. Герцог де Куаньи, которому придворные приписывали честь отцовства, не раз бледнел при виде порывов смехотворной радости, выказываемой королем, когда он принимал из ладоней Вермона только что родившегося ребенка и держал его на своих руках; затем, желая подражать Генриху IV, этому навеки любимому герою, которого он считал своим заступником и на которого, по его словам, был похож, ибо глупая публика, портящая все, в минуту умопомрачения и угодничества позволила себе сделать столь странное сравнение, король с видом полнейшего удовлетворения показал новорожденного младенца собравшимся и, обращаясь к г-ну д'Алигру, первому президенту Парламента, произнес:
— Взгляните, сударь, и подтвердите, что это моя дочь».
Но теперь, вне всякого сомнения, у читателя возникает вопрос, почему же король, никогда не имевший физической близости со своей женой, так радовался этому отцовству.
Тот же пасквиль берет на себя труд ответить на эту загадку:
«Заметив свою беременность, королева бросилась к г-ну де Морепа, хотя г-н де Морепа и его жена уже давно относились к ней враждебно; однако она понимала, что открытых врагов ей следует бояться меньше, чем некоторых окружавших ее мнимых друзей.
При виде явившейся к ним государыни г-жа де Морепа хотела удалиться, однако королева, понимавшая, насколько действенной в подобном случае может быть помощь женщины, не пожелала позволить ей уйти. Так что она призналась во всем в присутствии г-на де Морепа и его жены».
И в самом деле, г-н де Морепа был единственным человеком, способным вывести королеву из ее затруднительного положения. Король, как мы уже говорили, страдал мужским бессилием лишь вследствие несущественного физического изъяна[6]. Легкая и короткая хирургическая операция могла вернуть ему способности, которые не торопил его отвоевать присущий ему холодной темперамент. Господин де Морепа мог убедить короля, что это необходимо для государственной пользы, и добиться от него согласия на операцию, чтобы сохранить корону не только для королевской семьи, но и для потомства. Именно этого и хотела от г-на де Морепа королева; именно о таком разговоре с королем она просила его и в итоге добилась своего.
Старый министр должен был одержать победу в подобных переговорах; и действительно, проявив в беседе с Людовиком XVI свое обычное красноречие, он добился полного успеха: король решился на рассечение уздечки.
«Дальше, после того как операция была сделана, — говорится в том же пасквиле, — все будет происходить в соответствии с желаниями Марии Антуанетты, и вскоре королева сможет с гордостью объявить об этой беременности, которая без вмешательства г-на де Морепа стала бы ее стыдом».
Как раз через несколько дней после этой операции королева сможет сказать г-же Кампан, войдя к ней:
— Обнимите меня, дорогая; наконец-то я королева Франции!
И в самом деле, с этого момента начинается влияние, которое королева возымела на своего супруга. Таким образом, век женщин продолжился: Людовик XIV умер, в течение тридцати лет подтачиваемый г-жой де Ментенон; у Людовика XV пятьдесят пять лет царствования прошли под властью трех фавориток: г-жи де Шатору, г-жи де Помпадур и г-жи дю Барри; и, наконец, Людовик XVI, в течение четырех лет избегавший влияния женщин и взамен этого подчинявшийся г-ну де Морепа, у нас на глазах попал под влияние Марии Антуанетты, от которого ему уже не суждено было освободиться и которому, словно губительному провожатому, предстояло привести его к эшафоту.
Кстати сказать, все, что мы сейчас сообщили о беременности королевы, а также о клевете и злословию по этому поводу, было тогда настолько общеизвестно, что прямо в церкви, перед крестильной купелью, граф Прованский, брат короля, счел возможным намекнуть на сомнительность его отцовства.
Граф Прованский держал новорожденную принцессу над купелью, изображая короля Испании. Великий капеллан Франции спросил его, какое имя он желает дать маленькой принцессе.
— Но мне кажется, господин капеллан, — промолвил граф Прованский, — что вы поменяли местами статьи ритуала: вначале вам следует спросить, является ли ребенок, о котором вы говорите, законной дочерью короля и королевы.
Вняв этому замечанию, великий капеллан задал вопрос, от которого вначале счел возможным воздержаться, и граф Прованский, слегка кивнув с присущей только ему улыбкой, ответил:
