Внезапно дверь распахивается, и появляется депутация гренадер.

— Господин генерал, — произносит тот из них, кому поручено держать речь, — мы депутаты от десяти гренадерских рот. Мы не считаем вас предателем, но полагаем, что правительство вас предало: пора со всем этим покончить. Мы не можем обратить штыки против женщин, которые просят у нас хлеба. В продовольственном комитете сидят либо лихоимцы, либо люди, неспособные руководить снабжением. В том и другом случае их необходимо сменить. Народ несчастен, а корень зла в Версале. Надо послать за королем и привезти его в Париж; надо истребить Фландрский полк и королевских телохранителей, посмевших топтать национальную кокарду. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть отречется от нее. Мы коронуем его сына, будет назначен регентский совет, и все пойдет куда лучше.

Подобная речь удивляет Лафайета. Впервые в его присутствии воля народа проявляет себя столь ясно. Ощутив на своем лице могучее дыхание революции, он начинает понимать, что эти люди взялись сначала за крепости, потом за принципы, а в конечном счете возьмутся и за людей.

— Как! — восклицает он. — Вы замыслили объявить войну королю и принудить его покинуть нас?

— Господин генерал, — с твердостью, свидетельствующей о полновластности полученных им полномочий, отвечает оратор, — нам было бы весьма досадно, если бы король нас покинул, ибо мы очень любим его; но, в конце концов, если это случится, у нас останется дофин.

Лафайет настаивает на своем, но оратор кланяется ему и с твердостью, которую ничто не может поколебать, произносит:

— Господин генерал, мы отдадим за вас всю свою кровь до последней капли. Но народ несчастен, а корень зла в Версале. Надо послать за королем и привезти его в Париж: так хочет весь народ.

Лафайет видит, что ему ничего не удастся добиться от отдельных людей, и хочет испытать свое влияние на людские массы. Он выходит на середину Ратушной площади и обращается с речью к гренадерам, но его голос перекрывают то и дело раздающиеся крики: «В Версаль! В Версаль!» В этот момент через толпу в свой черед пробирается Байи; он направляется в Ратушу. За ним, с криками «Хлеба!» и «В Версаль!», следует огромная свита нищих и голодных. Лафайет, затерявшийся в толпе, приказывает привести ему коня и садится в седло. Оказавшись в этом положении, позволяющем ему возвышаться над толпой, он видит, как прибывают выплеснувшиеся из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо потоки людей, вооруженных топорами и пиками. Ропот усиливается, крики становятся все громче; грозная волна бьет в грудь белого коня.

— Друзья мои, — говорит Лафайет, — члены Коммуны совещаются; я поднимусь к ним, чтобы ускорить их совещание.

И он поворачивает коня в сторону крыльца.

Но дорога к Ратуше перекрыта для него.

— Черт побери, господин генерал, — кричат гренадеры, — вы останетесь с нами!

Настал решительный момент. Лафайет начинает понимать, что земля уходит у него из-под ног, но как раз в эту минуту какой-то человек пробивается сквозь толпу и доставляет генералу письмо от Коммуны; пятьдесят тысяч голосов кричат: «Письмо! Письмо!» Лафайет читает его вслух. Это решение трехсот выборщиков, содержащее следующий приказ:

«Учитывая обстоятельства и желание народа и в ответ на представление господина главнокомандующего о неизбежности такого шага, Коммуна уполномочивает господина главнокомандующего и даже приказывает ему отправиться в Версаль.

Сопровождать его будут четыре комиссара Коммуны».

Главнокомандующий не подавал никаких представлений, а если бы и подавал, то оно касалось бы его нежелания отправляться в Версаль; однако уже чересчур поздно, приказ отдан, письмо обнародовано, и Лафайет, побледнев, повторяет, как и все:

— В Версаль!

Следом за ним шли пятнадцать тысяч человек. На всем его пути раздавались возгласы «браво» и аплодисменты, мужчины подбрасывали в воздух шляпы, а женщины размахивали платками.

«Но, — говорят два друга Свободы в своей "Истории Революции”, — как только люди переставали видеть колышащиеся знамена и слышать барабанный бой, на смену приветственным возгласам и шумным всплескам радости приходило мрачное молчание и угрюмое уныние».

В то время как Лафайет покидал Париж, женщины подошли к Версалю.

На полпути они разделились: одни двинулись через Сен-Клу, другие — через Севр.

Перед тем как разделиться, они разломили и раздали восемь хлебов: это было все, что нашлось в Севре. Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч человек! И потому, добравшись до Версаля, эти несчастные женщины едва волочили ноги; те, что особенно устали, побросали по дороге свое оружие; остальных Майяру удалось уговорить оставить оружие в четверти льё от Версаля.

— Вы хотите, — пояснил он, — нанести мирный визит королю и Национальному собранию, вы хотите растрогать их, разжалобить; стало быть, не надо приходить к ним в таком грозном виде.

В итоге легкое оружие побросали, а пушки поместили в хвосте процессии.

На подступах к Версалю, обращаясь к этим женщинам, которые едва волочили ноги и слабеющими голосами просили хлеба, он сказал:

— Ну а сейчас, чтобы ни у кого не было сомнений в том, что мы друзья королевской власти, давайте запоем «Да здравствует Генрих Четвертый!».

И они вступили в Версаль, распевая «Да здравствует Генрих Четвертый!»

Национальное собрание не имело никакого представления о том, что происходило: женщины задержали всех курьеров, которые могли принести в Версаль известие об этом походе. Депутаты бурно спорили: король не желал утверждать ни Декларацию прав человека, ни указы, принятые ночью 4 августа, когда произошло Варфоломеевское побоище привилегий.

Что же касается самого короля, то он, как всегда, охотился.

Внезапно Мирабо сообщают, что в конце подъездной дороги к городу появилась огромная толпа.

Мирабо догадывается обо всем, наклоняется к уху председателя Мунье и говорит ему:

— На нас движется Париж; остается лишь одно: притворитесь, что вам стало плохо, покиньте зал и бегом ступайте во дворец предупредить о том, что происходит.

Мунье смотрит на Мирабо, подозревая в нем виновника бунта, о котором тот ему сообщил, и холодно произносит:

— На нас движется Париж? Что ж, тем лучше: мы скорее станем республикой.

Тем временем Национальное собрание принимает решение отправить к королю депутацию с просьбой о безоговорочном одобрении Декларации прав человека.

В три часа пополудни в зал входит Тарже и сообщает, что на Парижском проспекте появилась огромная толпа.

Невзирая на то, что это огромное женское полчище выказывает мирные намерения, при виде него в городе бьют общий сбор, городские власти собираются в мэрии, а триста двадцать королевских телохранителей садятся верхом и строятся эскадронами на площади Парадов; наконец, все министры направляются к г-ну Неккеру, и к нему вызваны все командиры воинских частей; туда же является г-н д’Эстен, располагая решением городских властей, которое позволяет ему сопроводить короля в безопасное место и вместе с тем предписывает не пренебрегать ничем, чтобы вернуть его в Версаль как можно скорее.

Где, однако, в это время король?

Он на ружейной охоте в Мёдонском лесу.

К нему спешно посылают г-на де Кюбьера, который догоняет его и вручает ему письмо.

Король вскрывает письмо и читает его.

Этим письмом короля извещают о приходе в Версаль огромной толпы женщин, требующих хлеба.

— Ах, — произносит король, — будь у меня хлеб, я бы не стал ждать, чтобы они приходили просить его у меня в Версале.

Затем он садится верхом, приезжает во дворец и тотчас же подходит к окнам.

Из окон он видит запруженную людьми площадь. Женщины цепляются за прутья ограды и требуют, чтобы им открыли ворота.

— Чего вы хотите? — спрашивает их г-н де Сен-При, министр по делам Парижа.

— Хлеба и возможности поговорить с королем.

— Хлеба! Хлеба! — с раздражением восклицает г-н де Сен-При. — Когда вы имели только одного повелителя, у вас не было недостатка в хлебе; теперь их у вас тысяча двести, и вы видите, к чему это привело.