— Ах, бедолага! — говорили они королю, оказавшись лицом к лицу с ним. — Давай, толстячок!

К королеве они обращались далеко не так весело:

— Ну-ка, мадам, поговорим по душам!

Что означало: «Так это правда, то, что нам рассказывают? А рассказывают нам, что вы никоим образом не хотите быть француженкой и желаете оставаться австриячкой!»

Как эти женщины пустились в путь? Как вихрь. Кто их толкал? Ветер.

В понедельник 5 октября, в семь часов утра, они услышали барабанный бой и бросились в ту сторону, откуда доносился этот шум; как мы уже говорили, издавала его юная девушка, завладевшая барабаном.

— В Версаль! В Версаль! — кричала она.

И все вторили ей:

— Да, в Версаль! В Версаль! Мы привезем сюда булочника и булочницу и получим удовольствие послушать нашу мамашу Мирабо!

Однако они не хотят идти туда одни и отправляются на поиски волонтеров Бастилии, находящихся под командованием Юлена, старшего сержанта, который станет впоследствии генералом и, рожденный мятежом, едва не погибнет в мятеже. Затем женщины пытаются отправиться в путь, но артиллерийские орудия, без которых они не желают выступать в поход, — это морские пушки, а они плохо катятся; тогда они останавливают проезжающие мимо кареты, грузят на них свои пушки и привязывают их канатами; одни тащат пушечные ядра, другие несут порох; эти потрясают ружьями, саблями, пистолетами, а те размахивают зажженными фитилями. От одной искры все это может взорваться, но Господь велик, и, в сущности говоря, он заботится о французском народе, который несет в себе ниспосланную Провидением идею, мечту о свободе человечества.

Но не стоит ли, перед тем как отправиться в путь, перед тем как выступить в поход, сжечь Ратушу? А ведь неплохая мысль. И женщины кидаются в сторону Гревской площади, крича: «Хлеба! Хлеба!» Они хотят говорить с депутатами Коммуны.

— Раз у этих людей не хватает мужества и сил на то, чтобы прокормить нас, — заявляют они, — нам следует самим заняться нашими делами.

Все это происходило в восемь часов утра, а охрана в Ратуше была слабой. Те, кто там в это время находился, занимались спасением от веревки булочника, уличенного в том, что он под видом двухфунтового хлеба продавал хлеб, весивший всего лишь полтора фунта. Так что осаждающие легко вышибают двери и хотят сжечь все: и депутатов, и принятые ими указы.

— Ну а Лафайета, ну а Байи?

— Лафайета и Байи в первую очередь.

В итоге двери выломаны, и толпа захватывает от семисот до восьмисот ружей, растаскивая составленное в козлы оружие, затем проникает в хранилище мер, весов и объемов и из трех мешков с деньгами, которые там обнаруживаются, забирает один. Аббат Лефевр, тот самый отважный патриот, который в ночь с 13 на 14 июля с риском для собственной жизни распределял порох, хочет сделать нападающим какое-то замечание, и в ответ раздается крик:

— На фонарь аббата Лефевра!

Ему накидывают на шею веревку и подвешивают его к деревянной балке. К счастью, какая-то женщина перерезает веревку и спасает его. В это время толпа врывается в зал заседаний; все бумаги, обреченные на сожжение, находятся там, и не хватает лишь огня, чтобы начать кощунственное аутодафе. В зал вбегают две женщины с факелами; какой-то человек останавливает этих фурий и вырывает из их рук факелы.

— Смерть ему, смерть предателю! — кричат в толпе.

Но этот предатель не кто иной, как один из победителей Бастилии, Станислас Майяр.

Он называет себя, его узнают, раздаются крики «Да здравствует Майяр!», ибо все помнят, что этот судебный исполнитель в черном сюртуке одним из первых вошел в крепость. В этот момент он понимает все то благо, какое он может принести, а точнее, все то зло, какое он может предотвратить. Те, кто по-настоящему посвящен в таинства Революции, знают, что Майяр вовсе не мерзавец, не кровопиец, как это говорят те, кто повторяет чужие слова, не понимая их, и судят, не вдаваясь в подробности. Мы обнаружим его во время сентябрьской резни председателем одного из тогдашних кровавых судилищ и увидим, как он спасет от смерти более сорока человек.

Майяр отправляется в штаб национальной гвардии. Заметьте, что в это время ни Лафайета, ни Байи нет на месте; он застает там заместителя начальника штаба, г-на Дермини, и заявляет, что готов сопроводить всех этих женщин в Версаль, если будет на то приказ, и более или менее ручается за них. Господин Дермини не осмеливается взять на себя такую ответственность и говорит Майяру, что тот волен делать все, что ему угодно. Майяр пожимает плечами: при виде слабости он будет сильным. Он спускается вниз, берет барабан и бьет сбор; все эти женщины окружают его и признают своим вождем, своим руководителем; он становится во главе толпы и вместе с ней покидает Париж.

За ним идут около семи тысяч женщин.

Они увлекают за собой всех женщин, которых встречают на своем пути. Тех, кто едет в карете, они высаживают и заставляют идти следом за ними пешком.

Тем не менее они повинуются Майяру: прочтите показания очевидцев.

Однако, подойдя к Тюильри, они, невзирая на желание Майяра идти дальше по набережной, хотят пройти через дворец и сад.

— Это невозможно! — кричит им Майяр. — Тюильри — это дом короля, это сад короля; пройти через них без разрешения короля — это значит оскорбить короля; более того, это значит покуситься на свободу.

— Ну что ж, спросите разрешения у охранника.

Майяр подходит к солдату швейцарской гвардии и обращается к нему:

— Граждане хотят пройти через Тюильри.

Швейцарец вытаскивает из ножен саблю и бросается на Майяра.

Майяр вытаскивает свою и скрещивает ее с клинком противника.

К счастью, одна из привратниц, сопровождающих Майяра, вооружена палкой от метлы; она ударяет ею швейцарца, и тот падает. Какой-то человек хочет проколоть ему грудь штыком, но Майяр забирает у него ружье, а у швейцарца саблю и спокойно продолжает путь.

На Кур-ла-Рен женщины останавливают попутную карету и окружают ее. Кем может быть этот человек в черном, который едет в карете по Кур-ла-Рен? Быть может, это роялистский шпион, намеревающийся доложить в Версале о том, что происходит в Париже? Его надо убить. Они открывают дверцу и заставляют его выйти из кареты.

— Черт побери! Остерегитесь делать то, что вы задумали! — восклицает какой-то патриот. — Это один из наших лучших депутатов, это господин Ле Шапелье.

Имя Ле Шапелье известно и популярно. Раздаются крики «Да здравствует Ле Шапелье!», и депутату предоставляют полную возможность продолжить путь.

Проходя через Шайо, Отёй и Севр, люди в толпе испытывают страшный голод. Дома на дороге в Версаль красивы: почему бы не пограбить немного? Но Майяр запрещает делать это, а Майяру, с его мрачным и суровым лицом, повинуются. Да, все голодны, это правда, но Майяр против грабежей, и никто грабить не будет.

Посмотрим, что тем временем происходит в Париже.

Семь тысяч женщин, которые чуть было не сожгли Ратушу и чуть было не повесили двух человек, не могли не наделать шума.

На этот шум примчался Лафайет; однако он застал на Ратушной площади уже не женщин, а большую толпу мужчин; это были солдаты национальной гвардии, как состоящие, так и не состоящие на жалованье, в основном бывшие французские гвардейцы, которые нехотя уступили телохранителям и швейцарцам свою привилегию охранять короля.

К тому же гвалт, поднятый женщинами, сменился гулом набата и сигналом общего сбора.

Роты центральной части города выстраивались в боевой порядок и шли к Ратуше; на всем пути, а особенно на самой площади, их встречали аплодисментами.

— Мы ждем от вас вовсе не аплодисментов, — говорили солдаты. — Нации нанесено оскорбление; возьмите оружие и идите вместе с нами за приказами от командиров.

И вскоре в ответ на этот призыв следом за ними двинулись отряды из всех округов.

Среди этих рукоплесканий и угроз Лафайет, как всегда спокойный, диктовал адресованные королю и Национальному собранию письма, касавшиеся утренних беспорядков.