— Поезжайте, — сказал Кольбер, весьма ценивший подобную манеру отвечать, ибо в подобном случае ответ является доказательством.

Наконец, два галиота были построены. У них имелись капитаны и экипажи; один из галиотов назывался «Жестокий», другой — «Пылкий». Господин дез Эрбье командовал «Пылким», г-н де Комб — «Жестоким».

Господин де Комб был другом Рено. Так что Рено, вполне естественно, поднялся на борт «Жестокого».

Галиоты отплыли в первых числах декабря при довольно благоприятной погоде; но всем известно, сколь переменчива атмосфера над Ла-Маншем. Вскоре небо затянулось облаками, ветер спал и море приобрело тот пугающий облик, который напоминает спокойствие и предвещает не что иное, как бурю.

Эти зловещие признаки не могли ускользнуть от опытного взгляда капитана. Он подошел к своему другу и с той простотой, какая присуща людям, привыкшим к опасности, показал ему пальцем сначала на небо, а потом на море.

— Да, — промолвил Рено, — я прекрасно все вижу.

— На нас вот-вот обрушится буря.

— Неминуемо.

— А не считаешь ли ты, что нам стоит зайти в какую-нибудь бухту и сделать там остановку? У нас еще есть время.

— Де Комб, — обратился к другу Рено, — ты слышал разговоры о том, что мои галиоты не могут держаться на воде?

— Да, — ответил молодой моряк.

— В таком случае, ты понимаешь, что, вместо того чтобы делать остановку в бухте, нам следует воспользоваться случаем и доказать всем этим господам, что они ошибаются. Раз буря идет на нас, пойдем навстречу буре, и она, надеюсь, докажет мою правоту.

— Ну что ж, буря так буря! — воскликнул г-н де Комб.

Он тотчас же подал «Пылкому» сигнал идти общим курсом и сигнал опасности, а затем стал ждать.

Наконец буря налетела; она длилась шестьдесят часов, разрушила дамбы в Голландии и потопила восемьдесят судов.

Все полагали, что галиоты Рено погибли, как вдруг они вместе вошли в порт Гавра: вначале ураган раскидал их в разные стороны, но затем они снова соединились невдалеке от Дьепа.

Такое испытание говорило само за себя. Рено попросил разрешения принять участие в Алжирской экспедиции. Кольбер поспешил удовлетворить его просьбу. Пять галиотов вышли в море, обогнули мыс Финистерре, известный своими бурями, прошли Гибралтарский пролив и прибыли в Тулон, назначенный быть местом сбора флотилии, командовать которой должен был Дюкен.

Последствия бомбардирования Алжира известны всем. Был заключен мир с правителем Баба-Хасаном, как вдруг его убил некий Меццо-Морто, который, объединив всех тех, кто стоял за продолжение войны, и провозгласив себя под именем Хаджи Хусейна новым правителем взамен убитого, продолжил защищать полуразрушенный Алжир. К несчастью, противные ветры, обычно дующие в сентябре, пришли на помощь пиратам, и Дюкену пришлось удалиться от города, не доведя дело до конца.

Тем не менее в первой половине апреля 1684 года мир с варварийцами был заключен.

Они обязывались:

1°. Вернуть всех французских невольников, находившихся в Алжире и подвластных ему землях; взамен этого Франция обязывалась вернуть лишь левантийских янычаров, содержавшихся на французских галерах.

2°. Не захватывать более добычу на расстоянии ближе десяти льё от берегов Франции.

3°. Возвращать всех французов, которые будут привезены врагами Франции в Алжир или другие подвластные ему порты, равно как и всех пассажиров, захваченных на иностранных судах.

4°. Предоставлять помощь всякому французскому кораблю, преследуемому врагами Франции или терпящему бедствие близ алжирских берегов, и не оказывать никакой помощи и никакого покровительства варварийским корсарам, которые находятся или будут находиться в состоянии войны с Францией и т. д.

Договор был заключен на сто лет.

В случае его расторжения французские купцы, которые оказались бы в это время на подвластных Алжиру землях, имели право и полную свободу удалиться туда, куда пожелают.

Таков был итог Алжирского похода, стоившего Франции более двадцати миллионов. Увидев подсчеты этих издержек, новый дей сказал г-ну де Турвилю:

— Если бы ваш султан дал мне всего лишь десять миллионов, я сам разрушил бы Алжир.

Однако Людовик XIV желал вовсе не этого: он желал воздвигать и разрушать собственными руками, даже если это обходилось ему вдвое дороже.

Тем временем на шестьдесят четвертом году жизни, в своем особняке на Новой улице Малых Полей, умер Кольбер. Мы не воздадим должное памяти всякого покойного министра, если не приведем здесь несколько самых известных эпиграмм, написанных по случаю этой смерти.

В земле холодной здесь лежат

Останки бренные, а может, и душа

Бесстыдного придумщика поборов.

Коль смертна та душа, не надо разговоров.

Но если все же Бог создал ее иной,

Выходит, был у Неба план двойной:

Неровен час, карающее пламя ада

Пожрет как душу, так и кости гада!

***

Вовсю ликуй, француз,

Почил Кольбер, наш милый карапуз!

Но если я неправ и он всего лишь спит,

Над люлькою его, выходит, дьявол бдит!

***

Благая смерть, конец телесных бед,

Охотно приоткрыла свой секрет:

Тот камень, что Кольбера вмиг убил,

Бесспорно, философским камнем был.^[57]

***

Увы, почил в могиле хладной сей

От хвори мочекаменной Кольбер.

При вскрытии нашли в нем пять камней:

Один из них имел с кулак размер

И сердцем был его, на взгляд врачей.^[58]

И в самом деле, ненависть к Кольберу была огромной: Людовик XIV ненавидел Кольбера, потому что его ненавидели Лувуа и г-жа де Ментенон и поскольку он предчувствовал, что Кольберу дадут прозвище Великий; знатные вельможи ненавидели Кольбера, потому что этот человек безвестного происхождения сделался «высочайшим и могущественнейшим сеньором, мессиром Жаном Батистом Кольбером, шевалье, маркизом де Шато-Нёф-сюр-Шер, бароном де Со, Литер и других мест, ординарным советником короля и всех его советов, командором и главным казначеем королевских орденов, министром и государственным секретарем военно-морского флота и двора Его Величества, генеральным контролером финансов, главноуправляющим королевских построек»; буржуазия ненавидела его, потому что он упразднил городские ценные бумаги; наконец, простой народ ненавидел Кольбера, потому что он был богат и могуществен и потому что простой народ почти всегда ненавидит того, кем ему следует восхищаться.

И потому Кольберу не решились устроить государственные похороны. Людовик XIV предал Кольбера мертвого, как Карл I предал Страффорда живого; Карл I умер той же самой смертью, что и Страффорд, а Людовик XIV, ненавидимый под конец жизни ничуть не меньше, чем его министр, удостоился почти таких же похорон, какие он позволил устроить Кольберу.

На другой день после кончины Кольбера, в час ночи, его мертвое тело закинули в какую-то дрянную карету и под охраной нескольких городских стражников, шедших пешком, доставили в церковь святого Евстафия.