Изобретателя этого страшного снаряда звали Бернаром Рено д'Элисигаре; он родился в 1652 году в Беарне и по причине своего малого роста получил прозвище Малыш Рено.

Малыш Рено являл собой причудливую смесь достоинств сорвиголовы и математика. Будучи вспыльчивым, как человек действия; мечтательным, как поэт, и рассеянным, как астроном, он, когда ему приходилось искать решение какой-нибудь задачи, становился спокойным, словно старый советник. Воспитанный в доме г-на Кольбера дю Террона, интенданта Ла-Рошели, и потому с самого детства привыкший к жизни морского порта, Рено провел всю свою юность на верфях, в арсеналах и корабельных мастерских и там без всяких, так сказать, школ изучил морское дело.

Рено, обладавший той пытливостью, какая присуща всем сколько-нибудь толковым людям, учителями которых были лишь практика и здравый смысл, еще в самом детстве все свое время отдавал изобретениям, способным послужить усовершенствованию флота; он уже размышлял о постройке судов совершенно нового типа, способных двигаться вдвое быстрее и обладать большей маневренностью, когда Кольбер дю Террон, покровитель молодого человека, рекомендовал его министру Кольберу, своему двоюродному брату, определившему его на службу к графу де Вермандуа, генерал-адмиралу Франции, о смерти которого нам еще предстоит рассказать. Эта должность дала Рено возможность присутствовать, сопровождая юного принца, на заседаниях морского совета.

Как-то раз, когда там обсуждался вопрос о том, чтобы придать всем судам единообразную форму и, следовательно, подчинить их строительство единым правилам, Дюкен спросил Рено, никогда не произносившего в совете ни одного слова, о некоторых конструктивных особенностях судов, сходивших со стапелей Рошфора, поскольку было известно, что он обучался морскому делу в этом порту.

И тогда Рено, отвечая на заданные ему вопросы, увлекся и, перейдя от частностей к общему, изложил совершенно новую систему строительства кораблей.

Эта система, суть которой состояла в том, чтобы облегчить нос и корму судов и избавить конструкцию от утяжелявших ее громоздких надстроек в передней и задней частях, была настолько понятной, ясной и четкой, что она вызвала удивление у всех старых моряков. Но, хотя это была в точности та самая система, какую позднее приняли, косность, боязнь всего нового и привычка ко всему раз и навсегда усвоенному привели к тому, что ее восприняли как прекрасную теорию, но теорию неисполнимую. Дюкен более других воспротивился этому нововведению, столь, впрочем, поразившему всех, что, изложенное всего лишь на словах, оно тут же приняло характер проекта и стало обсуждаться, не будучи представлено даже в чертежах. По мнению старого моряка, надстройки в передней и задней частях судна были совершенно необходимы, так как в случае абордажа экипаж мог укрыться в них и обороняться, словно в крепости.

— Крепости, — ответил Рено, — хороши на суше, где незыблемость есть первейшая основа силы, а не на воде, где причиной успеха нередко становится скорость; вы, судя по вашим словам, относитесь к кораблям, как к крепостям, вот поэтому ваши корабли и двигаются, как крепости.

Ответ был резким для молодого человека, впервые выступавшего на совете, но поскольку, перед тем как произнести эти слова, Рено сказал много чего полезного, он отделался всего лишь легким внушением, не помешавшим ему и впредь присутствовать на заседаниях совета. Однако он снова впал в молчание, и постепенно все забыли, как он из него вышел.

Тем не менее какое-то время спустя, беседуя с Кольбером, молодой человек добился большего успеха. Кольбер узнал о том, что произошло на совете в связи с предложенным Рено изменением в конструкции судов, и, обладая непредвзятым умом, тотчас же внял доводам молодого человека. Он вел беседу с нашим прожектером, как вдруг тот совершенно невзначай заявил, что если бы он был военно-морским министром, то первым его делом на этом посту стало бы учреждение государственного кораблестроительного училища.

И в самом деле, в то время не существовало ни одного кораблестроительного училища; более того, приемы кораблестроения было принято держать в тайне. В каждом порту корабельный мастер давал клятву строить суда не иначе как по секретным чертежам, полученным им от своего отца или купленным у своего предшественника. Капитаны и правительственные инженеры не имели никакой возможности увидеть эти чертежи, и корабельные мастера, обладая пресловутым секретом, обладали одновременно и монополией на строительство судов, и потому их требованиям приходилось уступать.

Ну а поскольку эти привилегированные кораблестроители нередко доставляли Кольберу весьма неприятные минуты, он был не прочь воздать им по заслугам; так что спустя всего лишь месяц после своего продолжительного разговора с Рено министр основал кораблестроительные училища в портах Тулона, Рошфора и Бреста.

В это время Рено был занят еще одним великим делом, о котором он не говорил пока никому ни слова: он изобрел бомбардирские галиоты.

Между тем вызванный из Хиоса г-н Дюкен был приглашен принять участие в заседании морского совета, на котором предстояло обсудить два плана предстоявшего нападения на Алжир.

Спор был горячий. У каждого из этих планов были свои достоинства и свои отрицательные стороны. Рено с величайшим вниманием выслушивал все, что говорилось за и против того и другого плана; затем, поскольку он, по своему обыкновению молчал, Кольбер, который начал с определенным доверием относиться к его советам, повернулся в его сторону и спросил:

— Ну, а вы, Рено, что обо всем этом думаете?

— Монсеньор, — ответил Рено, — если бы я командовал этой экспедицией, то бомбардировал бы Алжир.

Ответ Рено произвел точно такое же впечатление, какое произвели бы слова Фултона, скажи он в 1804 году Наполеону:

— Сир, будь я на месте вашего величества, то, вместо того чтобы использовать для высадки в Англии плоскодонные суда, я использовал бы пароходы.

Никто еще ничего не знал о бомбардах, придуманных Рено и уже созданных в его воображении.

Молодого человека спросили, что он подразумевает под бомбардированием Алжира.

И тогда с присущей ему простотой изложения Рено объяснил, в чем состоит его план, что такое бомбы и мортиры, как он предполагает разместить мортиры на галиотах и, таким образом, бомбардировать Алжир с моря.

План был настолько грандиозным, что он поразил всех; но, именно по причине своей грандиозности, он был отнесен к числу неисполнимых.

— Вы имеете основания не верить мне, — заметил Рено, — поскольку я не провел еще испытаний, но после первого же испытания вы мне поверите.

Спор по поводу использования давно известных приемов нападения возобновился, став еще горячее; но в итоге так ничего и не было решено, поскольку оба плана Дюкена показались присутствующим почти столь же неисполнимыми, как и план Рено.

У Кольбера был сын, которого звали маркиз де Сеньеле. Это был человек очень толковый и жадный до всего нового; он услышал рассказ отца о предложении Рено и, давно уже зная этого молодого человека и питая к нему доверие, добился от министра, чтобы Рено было позволено построить в Гавре галиот и провести испытание.

Рено, вне себя от радости, отправился в Гавр, построил галиот и провел испытание: оно оказалось успешным.

Он тотчас же написал своему покровителю, приглашая его приехать в Гавр. Сеньеле поспешно прибыл. В его присутствии было проведено повторное испытание, и результаты его оказались еще более удовлетворительными, чем это было в первый раз.

И тогда Кольбер приказал построить еще два подобных галиота в Дюнкерке и два в Гавре.

Однако молодой инженер был уже достаточно знаменитым для того, чтобы иметь врагов. Поскольку отрицать точность метания бомб стало невозможно, недоброжелатели Рено начали утверждать, что суда, несущие на себе огромный груз подобного вооружения, не смогут двигаться. Поползли слухи, что галиоты Рено неспособны держаться на воде.

— Если угодно, — заявил Рено, — я отправлюсь за галиотами в Дюнкерк и сам приведу их сюда. И тогда станет ясно, держатся ли они на воде.