Притворство было принято в этой семье.

Арест принца де Конде, его брата и его зятя был назначен на полдень 18 января; он должен был произойти в тот момент, когда все трое отправятся в совет.

Накануне вечером герцог Орлеанский прислал уведомление, что по причине болезни он не сможет присутствовать на этом совете.

Утром того дня принц де Конде отправился с визитом к Мазарини и застал его занятым разговором со слугой герцога де Лонгвиля, Приоло, которому кардинал поручил передать его господину тысячу добрых слов и попросить его непременно быть на совете. При виде принца кардинал хотел прервать беседу, чтобы приветствовать его, но Конде, сделав ему знак не тревожить себя, подошел к камину.

Возле этого камина, сидя за столом, государственный секретарь Лионн писал какие-то приказы, которые при виде принца он сунул под сукно: это были приказы, необходимые для ареста.

Побыв у Мазарини около четверти часа и побеседовав с кардиналом и Лионном, принц попрощался с ними и отправился обедать к принцессе де Конде, своей матери. Он застал ее в крайнем беспокойстве. Принцесса нанесла в то утро визит королеве и, обладая правом входить в королевские покои в любой час, смогла пройти прямо в спальню ее величества. Королева, сказавшись больной, лежала в постели, хотя ее лицо, на котором не было никаких следов болезни, явно опровергала ее слова. Более того, королева казалась неуверенной и смущенной в присутствии своей подруги, и эта подруга, припомнив, что она видела королеву почти в таком же состоянии в день ареста герцога де Бофора, посоветовала сыну держаться настороже. Принц улыбнулся, вынул из кармана какое-то письмо и, подавая его матери, произнес:

— Я полагаю, сударыня, что вы ошибаетесь, матушка; я видел вчера королеву, и она была со мной чрезвычайно любезна, а вот письмо, которое я позавчера получил от кардинала.

Принцесса взяла письмо и прочитала его. Оно и в самом деле было такого характера, что могло успокоить даже самого робкого человека. Вот оно, мы воспроизводим его слово в слово:

«Я обещаю господину принцу, что, в согласии с волей короля и приказом королевы-регентши, никогда не изменю его интересам и буду содействовать им во всем и вопреки всему. Я прошу Его Высочество считать меня своим покорнейшим слугой и удостаивать своим покровительством, которое я постараюсь заслужить со всей покорностью, какую Его Высочество может потребовать от меня. Что я и удостоверяю своей подписью, сделанной в присутствии королевы и по ее приказу. Кардинал Мазарини».

Принцесса возвратила письмо сыну и покачала головой: это добровольное обязательство было столь формальным и появилось до такой степени кстати, что оно напугало ее.

— Послушайте, сын мой, — сказала она, — не я одна такого мнения, и принц де Марсийяк, который, как вам известно, осведомлен о многом, сказал мне еще несколько дней тому назад: «Сударыня, постарайтесь, если можете, чтобы три принца никогда не оказывались вместе в совете». И потому я говорю вам и повторяю: будьте бдительны.

Таким образом, материнская любовь внушила принцессе де Конде накануне ареста ее сына те же самые предчувствия, какие эта любовь внушила в свое время герцогине Вандомской накануне ареста г-на де Бофора.

Однако к просьбам и той, и другой отнеслись без внимания.

Тем не менее принцесса решила прежде своего сына увидеться с королевой, выставив предлогом желание справиться о здоровье ее величества, которое вызывало у нее тревогу.

Через четверть часа после нее в Пале-Рояль отправился принц де Конде. Его тотчас впустили в спальню королевы, по-прежнему лежавшей в постели; однако она приказала задернуть занавески, чтобы нельзя было увидеть ее лица, которое выдавало охватившее ее сильное волнение.

Вдовствующая принцесса де Конде находилась в проходе, отделявшем кровать от стены.

Принц подошел к королеве и вступил с ней в разговор. Анна Австрийская отвечала ему достаточно непринужденно, и это убедило его еще больше, чем прежде, что если он и не в большой милости, то, по крайней мере, в нем сильно нуждаются. Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, и, поскольку час начала заседания совета близился, принц покинул королеву. Принцесса де Конде протянула сыну руку, которую он почтительно поцеловал. Затем он простился с матерью. Это стало последним прощанием несчастной матери с сыном, ибо ей было суждено умереть во время его тюремного заключения.

После этого принц де Конде прошел в малый кабинет, смежный со вторым кабинетом, откуда можно было войти как в покои кардинала, так и в галерею, где обычно собирался совет.

Принц хотел пройти в комнаты кардинала, но в небольшом коридоре он встретился с его высокопреосвященством, который с самой ласковой улыбкой на лице заговорил с ним.

Пока они беседовали вдвоем, в кабинет вошел г-н де Лонгвиль, который присоединился к разговору, продолжавшемуся до тех пор, пока туда в свой черед не явился принц де Конти, что произошло без всякой задержки.

И тогда кардинал, видя, что все трое собрались вместе и, так сказать, угодили в его когти, подозвал придверника.

— Ступайте уведомить королеву, — приказал он, — что господа де Конде, де Конти и де Лонгвиль прибыли, что все готовой она может пожаловать в совет.

Эти слова были условным знаком между кардиналом и королевой. Придверник направился в комнату ее величества.

Между тем в кабинет вошел аббат де Ла Ривьер.

— Простите, господа, — сказал кардинал, — мне необходимо поговорить с господином де Ла Ривьером об одном важном деле; прошу вас, идите, тем не менее, в совет, а я приду туда вслед за вами.

Принцы вошли в галерею: принц де Конде шел первый, за ним следовал принц де Конти, а замыкал шествие г-н де Лонгвиль.

За ними туда вошли министры.

Тем временем королеве передали сообщение Мазарини, а сам он увлек аббата де Ла Ривьера в свои покои. Узнав, что принцы явились, королева отпустила от себя принцессу де Конде, сказав ей, что должна встать с постели и идти на совет. Принцесса поклонилась королеве и удалилась.

Это был последний раз, когда она видела Анну Австрийскую.

Мазарини, со своей стороны, занимал аббата де Ла Ривьера весьма странным образом. Он показывал ему образцы красной материи различных оттенков, чтобы выяснить у него, какой тон будет более всего ему к лицу, когда он станет кардиналом. Как известно, министр уже два года держал фаворита герцога Орлеанского на поводке, неизменно обещая ему кардинальский сан. Аббат де Ла Ривьер остановил свой выбор на изумительном оттенке, средним между алым и огненным цветами, как вдруг в галерее послышался какой-то шум. Мазарини улыбнулся своей кошачьей улыбкой и, взяв аббата де Ла Ривьера за руку, самым медоточивым голосом произнес:

— Господин аббат, знаете ли вы, что сейчас происходит в главной галерее?

— Нет, ваше высокопреосвященство, — ответил аббат де Ла Ривьер.

— Ну что ж, тогда я скажу вам это сам: там берут под арест господ де Конде, де Конти и де Лонгвиля.

Аббат де Ла Ривьер сделался белым, как его белье, которое, по словам Сегре, всегда было белоснежным, и, роняя образцы материи, спросил:

— А герцог Орлеанский знает об этом аресте?

— Герцог знал о нем еще две недели назад и охотно ему содействовал.

— Герцог знал о нем еще две недели назад и ничего не сказал мне?! — воскликнул аббат. — Тогда я пропал!

В галерее в это время действительно происходило то, о чем сказал Мазарини. Пока принц де Конде беседовал с графом д’Аво, беспрестанно поглядывая на дверь, в которую должна была войти королева, эта дверь отворилась и появился старик Гито. Принц очень любил Гито, и, полагая, что тот пришел просить его о какой-то милости, он оставил графа д’Аво и пошел навстречу капитану гвардейцев.

— Ну, мой добрый Гито! — сказал он ему. — Что вам от меня угодно?

— Что мне от вас угодно? — переспросил Гито. — Дело в том, монсеньор, что я имею приказ арестовать вас, принца де Конти, вашего брата, и герцога де Лонгвиля, вашего зятя.