На другой день можно было думать, что королева никогда и не уезжала из Парижа.
Однако, как нетрудно понять, все эти примирения походили на раны, зарубцевавшиеся снаружи и растравленные внутри. Принц де Конде проявлял свое неудовольствие больше, чем прежде. Он полагал, что рассчитался с двором по всем своим обязательствам, сумев, как и обещал, благополучно привезти короля в Париж, и грозил в любую минуту удалиться. К тому же его ужасно раздражало предстоявшее бракосочетание герцога де Меркёра с Витторией Манчини. Принц знал, что королева тайно принимала герцога де Бофора; он видел, что министерские милости вот-вот дождем прольются на семью Вандомов, которые были ему ненавистны, в то время как сам он, пытаясь по настоянию своей сестры, г-жи де Лонгвиль, добиться для ее мужа должности губернатора Пон-де-л’Арша, которая была тому обещана, никак не мог довести это дело до конца. Наконец, однажды вечером, когда он настойчивее, чем обычно, упрашивал кардинала исполнить эту просьбу, тот, против своего обыкновения, ответил ему довольно грубо.
— Стало быть вы, ваше высокопреосвященство, желаете войны? — спросил принц.
— Я ее не желаю, — ответил министр, — но если вы, господин принц, ее мне объявляете, то я непременно ее выдержу.
Принц де Конде взял свою шляпу и, с присущей ему насмешливой улыбкой взглянув на кардинала, промолвил:
— Прощайте, Марс!
И, низко поклонившись, он вышел.
Слово было произнесено громко, его услышали, и на другой день Мазарини называли не иначе как богом Марсом.
Все полагали, что на этот раз принц де Конде окончательно поссорился с министром, и наиболее ревностные фрондеры стали вступать в его партию, как вдруг герцогу Орлеанскому, который по-прежнему добивался кардинальской шапки для аббата де Ла Ривьера, удалось кое-как помирить их. Одним из условий этого примирения было предоставление принцессе де Марсийяк и г-же де Понс права табурета. Исхлопотав эту милость, оказанную подруге его сестры и жене любовника его сестры, принц вымучил улыбку, в значении которой никто не обманулся.
Однако история с предоставлением права табурета этим двум дамам оказалась весьма серьезной. И как бы просто она ни выглядела в глазах наших читателей, ее, тем не менее, восприняли при дворе как своего рода революцию. Правила этикета требовали, чтобы право сидеть в присутствии королевы принадлежало только герцогиням, женам герцогов и пэров, имевших пожалованный титул. Сестра герцога де Рогана добилась этого права от Генриха IV, будучи родственницей короля, да и то это вызвало тогда огромный шум и породило большое неудовольствие. Со своей стороны, Людовик XIII предоставил это право дочерям Буйонского дома, но они происходили от владетельных принцев. Наконец, Анна Австрийская в начале своего регентства предоставила право табурета графине де Фле, дочери маркизы де Сенсе, но графиня де Фле была родственницей королевы Анны Австрийской, подобно тому как сестра герцога де Рогана была родственницей Генриха IV. Но ни жена принца де Марсийяка, ни г-жа де Понс, вдова Франсуа Александра д’Альбре, не могли ссылаться на подобные родственные связи.
Все дворянство восстало против этих домогательств, состоялось несколько собраний, одно из которых происходило у маркиза де Монгла́, главного королевского гардеробмейстера, и на котором была подписана нота протеста.
Это стало для принца де Конде новым поводом обижаться на королеву, ибо Анна Австрийская, желая дать понять, что в подобных обстоятельствах ей пришлось действовать по принуждению, позволила самым близким к ней придворным принять участие в этом проявлении несогласия, которое приобрело вскоре чрезвычайно важное значение, и королева заявила принцу, что она вынуждена уступить перед этим изъявлением всеобщего неудовольствия. И потому четыре маршала были посланы объявить собранию дворянства, что королева лишает принцессу де Марсийяк и г-жу де Понс милости, которую она только что им даровала.
Случай отомстить представился принцу де Конде очень скоро, и он с готовностью им воспользовался. Герцог де Ришелье, внучатый племянник великого кардинала, влюбился в г-жу де Понс, которую королева так легко лишила права табурета, предоставленного ею же с таким трудом. На эту любовь при дворе смотрели неодобрительно, ибо, поскольку герцог де Ришелье был губернатором Гавра, его брачный союз с г-жой де Понс приобретал чрезвычайно важное значение. И в самом деле, г-жа де Понс была близкой подругой г-жи де Лонгвиль, а г-жа де Лонгвиль имела через своего мужа огромное влияние в Нормандии. Это и стало для принца де Конде причиной содействовать браку, который даже самые смелые головы считали невозможным. Он отвез влюбленных в дом герцогини де Лонгвиль, в Три, где они были обвенчаны, исполнил обязанности свидетеля жениха и тотчас по окончании свадебной церемонии заставил герцога де Ришелье уехать вместе с молодой женой в Гавр, чтобы он незамедлительно приступил там к исполнению должности губернатора. Затем Конде вернулся ко двору и стал во всеуслышание похваляться, что герцог де Лонгвиль владеет теперь еще одной крепостью в Нормандии.
Этот последний удар жестоко ранил королеву и кардинала, которые уже давно с трудом выносили повадки принца де Конде. Они были еще раз сильно уязвлены, когда 1 января 1650 года г-жа де Шеврёз, которая вошла в некое подобие милости, явилась с визитом к королеве. Кардинал был в это время у Анны Австрийской, и, когда посетительница собралась уходить, он подвел ее к оконной нише и спросил:
— Сударыня, я слушал сейчас целый час, как вы настойчиво уверяли ее величество в своей преданности.
— Да, господин кардинал, — ответила г-жа де Шеврёз, — я действительно полностью ей преданна.
— Если это так, то почему же вы не привлекаете на ее сторону своих друзей?
— А каким образом я могу привлечь на ее сторону своих друзей? — промолвила г-жа де Шеврёз. — Ведь королева более не королева.
— А кто же она тогда? — спросил кардинал.
— Всепокорнейшая служанка принца де Конде.
— Ах, Боже мой, сударыня! — воскликнул кардинал. — Королева делает то, что может. Будь у нас люди, на которых можно было бы положиться, мы многое могли бы сделать; но вам, я думаю, известно, что герцог де Бофор находится в руках герцогини де Монбазон, герцогиня де Монбазон — в руках Винёя,[31] а коадъютор…
— В руках моей дочери, не так ли? — прервала его г-жа де Шеврёз.
Мазарини рассмеялся.
— Ну что ж, — сказала г-жа де Шеврёз, — я вам ручаюсь за него и за нее.
— В таком случае не передавайте никому нашего разговора и сегодня же вечером приезжайте сюда опять.
Госпожа де Шеврёз не преминула так и поступить. Читателю уже известна присущая ей страсть к интригам. Уже долгое время ей поневоле приходилось предаваться отдыху или участвовать в мелких интригах, недостойных ее характера. Так что она чрезвычайно обрадовалась, когда королева призналась ей в своем желании арестовать одновременно принца де Конде, принца де Конти и герцога де Лонгвиля. Судя по тому, что королева говорила г-же де Шеврёз, ее удерживало лишь одно: она не знала, пожелает ли коадъютор способствовать этому аресту и сумеет ли герцог Орлеанский, без которого она не осмеливалась решиться на такое, сохранить все в тайне, но не от принца де Конде, а от аббата де Ла Ривьера, своего наперсника, старавшегося поддерживать хорошие отношения между принцем де Конде и герцогом Орлеанским.
Госпожа де Шеврёз поразмышляла минуту и поручилась за все.
Добиться содействия коадъютора готовящемуся аресту было труднее всего, так что следовало заняться этим в первую очередь. Королева дала г-же де Шеврёз письмо следующего содержания:
«Вопреки прошлому и настоящему, я не верю, что господин коадъютор не предан мне. Я прошу его встретиться со мной так, чтобы об этом не знал никто, кроме госпожи и мадемуазель де Шеврёз. Это имя будет порукой его безопасности. Анна».
Госпожа де Шеврёз поспешно вернулась домой вместе с дочерью, сопровождавшей ее в Пале-Рояль. Дома она застала коадъютора, дожидавшегося их, и тотчас приступила к переговорам с прелатом, спросив у него, насколько велико его нежелание помириться с кардиналом Мазарини.
