То ли по неумению хранить тайну, то ли по побуждению совести, г-н де Ту доверил это признание королеве, которая, в свой черед, сообщила о нем г-же де Лансак, а та в конечном счете пересказала однажды всю эту историю самой г-же де Роган.
Только в 1645 году г-жа де Роган узнала, что ее сын еще жив, и выяснила, в каком месте он находится. Она тотчас послала в Голландию своего камердинера с приказом во что бы то ни стало привезти сына. Когда камердинер, которого звали Жан Рондо, открылся молодому человеку, тот воскликнул:
— О, мне хорошо известно, что я дворянин, ибо я всегда помнил, что в раннем детстве не раз ездил в карете с гербами!
Рондо и юный Танкред прибыли в Париж.
Госпожа Роган была в плохих отношениях со своей дочерью и зятем. Так что у нее имелись две причины признать Танкреда: во-первых, материнская любовь, а во-вторых, ненависть. Она подготовила для Парламента записку с изложением обстоятельств дела, представив в ней Танкреда де Рогана своим сыном, которого, по ее словам, ей приходилось скрывать из страха, как бы кардинал Ришелье не стал преследовать в его лице последнего мужского отпрыска последнего протестантского вождя.
Странное дело: на голове у молодого человека, посреди черных волос, торчал пучок седых волос, как это было у г-на де Рогана всю его жизнь. Однако этого было недостаточно, чтобы признать его наследником имени и состояния Роганов. Было представлено свидетельство о крещении и выяснилось, что Танкреда крестили под именем Лебон.
К тому же принц де Конде, в ту пору всемогущий, принял сторону г-жи де Роган-Шабо, содействовавшей его любовной связи с мадемуазель дю Вижан, а так как судьи были большей частью католики, то ему не составило труда настроить их против г-жи де Роган и ее сына. И потому, когда тайный совет своим решением постановил, что дело будет слушаться в Большой палате на совместном заседании с палатой Эдикта и Уголовной палатой, г-жа де Роган, прислушавшись к рекомендациям своих советников, не явилась в суд, чтобы сохранить за Танкредом исключительные права, связанные с его несовершеннолетием. Так что постановление вынесли без всяких судебных прений, и Танкреду Лебону было запрещено принять имя Роган.
Это стало страшным ударом для бедного молодого человека: лучше было оставить его в безвестности, чем выставлять на свет, сделавший явным его позор; ибо Танкред был отважный и умный юноша, привлекательный внешне, хотя и невысокий, но иначе и быть не могло, говорит автор того времени, ибо его мать и оба его отца не отличались большим ростом. В итоге, как только ему представился случай, юный Танкред очертя голову бросился в бушующий хаос, надеясь обрести в нем имя достаточно громкое для того, чтобы оно дало ему право домогаться имени своих предков.
— Господин принц де Конде, — сказал он, — победил меня в Парламенте, но пусть только я встречу его на пути в Шарантон, и тогда все увидят, кто из нас двоих уступит дорогу!
Однажды ему заметили, что он сверх меры изнуряет себя, не снимая доспехи ни днем, ни ночью, и принимает участие во всех стычках.
— В том положении, в каком я нахожусь, — отвечал он, — мне непозволительно предаваться сну. Вы ведь прекрасно понимаете, что если я своими делами не заслужу славы, то все будут обо мне одного мнения с Парламентом.
Ну разве не заслужил этого небольшого отступления прекрасный и юный Танкред, которого мы вскоре увидим на смертном ложе? Историк бывает так счастлив, когда ему удается хоть на мгновение воссоздать в своем представлении одну из тех бледных и печальных фигур, какие, казалось бы, встречаются только в романах.
Тем временем, благодаря мерам, принятым Парламентом, парижане были готовы противостоять почти любым опасностям. Королевские войска, насчитывавшие семь или восемь тысяч человек, тогда как численность ополчения, созданного в Париже, превышала шестьдесят тысяч, попытались захватить Шарантон, Ланьи, Корбей, Пуасси и Понтуаз; но, еще до того как начались эти передвижения войск, окрестные крестьяне, понадеявшись на барыш, привезли в Париж всю имевшуюся у них провизию, которой вместе с небольшими обозами, сумевшими проскользнуть в местах стыка королевских войск, было достаточно для обеспечения столицы продовольствием. Более того, во исполнение указа, принятого против Мазарини, был наложен арест на все его ценности, движимое и недвижимое имущество, равно как и доходы с принадлежавших ему церковных должностей, и, словно для того, чтобы доказать двору, что Парламент не испытывает недостатка в деньгах, английской королеве, оставшейся в Лувре, в котором она из-за скупости двора вот уже полгода едва не умирала с голоду, было послано сорок тысяч ливров.
И в самом деле, за несколько дней до отъезда короля коадъютор нанес визит английской королеве, которая попросила его войти в спальню дочери и, указывая ему на лежавшую в постели девочку, сказала:
— Понимаете, господин коадъютор, я пришла побыть с бедной Генриеттой: она не совсем здорова и не может встать с постели, поскольку у нас нечем топить.
Эта внучка Генриха Великого, эта бедная Генриетта, как называла ее мать, эта принцесса, не имевшая возможности встать с постели, так как во всем дворце не было ни одной вязанки хвороста, который экономил за ее счет кардинал Мазарини, стала впоследствии супругой герцога Орлеанского, брата Людовика XIV.
В это самое время двор потерпел поражение в Нормандии. Он призвал к себе младшего брата герцога д’Эльбёфа, графа д’Аркура, прозванного «меньшой с жемчужиной» из-за серьги с жемчужиной, которую граф носил в ухе. Это был прославленный военачальник, успешно воевавший в Италии и сменивший в Испании маршала де Ла Мот-Уданкура. В свое время он бился на поединке с Бутвилем и одержал над ним верх. По этой причине кардинал Ришелье обратил на него взгляд и приказал ему прийти в Пале-Кардиналь. Д’Аркур, знавший строгость эдиктов о дуэлях, подчинился приказу министра, не особенно успокоенный в отношении того, что там должно было происходить. И в самом деле, Ришелье принял его с самым суровым выражением лица.
— Господин граф, — сказал он, — королю угодно, чтобы вы покинули королевство.
— Готов повиноваться, монсеньор, — ответил граф д’Аркур.
— Да, — улыбаясь, уточнил Ришелье, — но как командующий военно-морскими силами.
И в самом деле, д’Аркур покинул Францию, находясь во главе военно-морских сил, которые в те времена были весьма невелики, и, против всякого ожидания, отвоевал острова Сент-Онора и Сент-Маргерит. После смерти Сен-Мара королева отдала графу должность главного шталмейстера, в которой он очень нуждался, ибо если даже его брат д’Эльбёф, старший сын в семье, всегда был без денег, то уж тем более был стеснен в средствах он, будучи младшим сыном. И потому он говаривал, что один из его сыновей будет зваться Голяком, а второй — Скромником. Тем самым он намекал, что они станут простыми солдатами. Впрочем, при всей своей храбрости он позволял руководить им первому встречному прохвосту, что вынудило кардинала Ришелье, когда однажды ему предложили возложить на графа д’Аркура какое-то поручение, сказать:
— Надо сначала узнать, согласится ли его аптекарь, чтобы граф взял на себя это дело.
На этот раз граф д’Аркур имел поручение захватить от имени короля Руан и заменить герцога де Лонгвиля на посту губернатора. Однако парламент Руана, подстрекаемый герцогом де Лонгвилем и следуя примеру Парижского парламента, запер перед графом д’Аркуром ворота города, а поскольку граф прибыл без денег и без солдат, единственных рычагов, с помощью которых отворяют или ломают крепостные ворота, то ему пришлось вернуться ни с чем.
Все эти события подбодрили осажденных парижан, которые начали совершать вылазки с развернутыми знаменами. На этих знаменах было начертано: «Мы ищем нашего короля!» Во время первой вылазки, совершенной с этим девизом, было захвачено стадо свиней, которое с триумфом привели в город; вряд ли стоит спрашивать, развеселил ли парижан этот единственный успех ополченцев.
