В зал вошел маршал де Ла Мот-Уданкур, который занял место ниже герцога Буйонского и почти повторил перед членами Парламента ту речь, какую тот только что произнес перед ними, а именно, заявил, что он готов служить вместе с герцогом Буйонским под началом принца де Конти. Он не отличался большими способностями, но был превосходным солдатом; его имя пользовалось уважением в кругу военных и приносило честь той партии, за которую он выступал. Поэтому его появление и его речь окончательно склонили умы в пользу принца де Конти.

Первой мыслью президента Моле, в глубине души не желавшего зла двору, было желание воспользоваться этой борьбой, чтобы ослабить обе партии; и потому он предложил оставить пока этот вопрос нерешенным и вернуться к нему на следующем заседании. Однако президент де Мем, более дальновидный, чем он, наклонился к его уху и сказал:

— Вы шутите, сударь! Они, может статься, придут к согласию в ущерб нашему влиянию; разве вы не видите, что герцог д’Эльбёф остался в дураках и эти люди стали хозяевами Парижа?

В это время президент Ле Куаньё, стоявший на стороне коадъютора, возвысил голос и произнес:

— Господа! Мы должны покончить с этим вопросом до обеда, даже если бы нам пришлось обедать в полночь. Поговорим с этими господами по отдельности, пусть они изложат нам свои намерения, и тогда мы поймем, от кого из них следует ждать большей пользы для государства.

Совет был принят. Президент Ле Куаньё попросил принца де Конти и г-на Лонгвиля пройти в одну палату, а г-на де Новьона, г-на де Бельевра и герцога д’Эльбёфа — в другую. При этом Новьон и Бельевр, как и президент Ле Куаньё, были полностью на стороне принца де Конти.

Коадъютору было достаточно одного взгляда, чтобы оценить положение дел. Он понял, что здесь в нем нужды более нет, в то время как его присутствие, напротив, будет полезно в другом месте, чтобы нанести последний удар. Он поспешно вышел из Дворца правосудия и направился к г-же де Лонгвиль и герцогине Буйонской, чтобы забрать их вместе с детьми и сопроводить в городскую ратушу. Слух о предложении г-на де Лонгвиля уже распространился по городу, так что их приезд в ратушу напоминал триумфальное шествие. Госпожа де Лонгвиль, несмотря на перенесенную ею незадолго до этого оспу, пребывала в полном расцвете своей красоты, а герцогиня Буйонская была все еще прекрасна; они подъехали к крыльцу ратуши и поднялись по лестнице, держа на руках детей; дойдя до последней ступени, они повернулись в сторону Гревской площади, которая была запружена народом, взобравшимся даже на крыши, поскольку к окнам невозможно было пробиться, и, показывая своих детей, воскликнули:

— Парижане! Герцог де Лонгвиль и герцог Буйонский вверяют вам самое дорогое, что у них есть на свете, — своих жен и своих детей!..

Громкие одобрительные возгласы стали ответом на эти слова. В то же самое время коадъютор пригоршнями бросал из окна ратуши в толпу золото. На это было потрачено десять тысяч ливров, но восторг толпы дошел до исступления. Все клялись отдать свою жизнь ради принца де Конти, герцога де Лонгвиля и герцога Буйонского. Герцогини поблагодарили народ, сделали вид, будто они отирают слезы признательности, и, наконец, вошли в ратушу. Однако вслед им неслись такие неистовые крики, что они были вынуждены показаться в окнах.

Оставив дам наслаждаться их триумфом, коадъютор поспешил вернуться во Дворец правосудия, сопровождаемый бесчисленной толпой вооруженных и безоружных людей, которые так шумели, что казалось, будто он ведет за собой весь Париж. Его опередил капитан гвардии герцога д’Эльбёфа, все видевший и все слышавший: рассудив, что партия близка к проигрышу, он поспешил уведомить об этом своего господина. Так что несчастный герцог д’Эльбёф полностью упал духом. Впрочем, его уныние стало куда больше, когда в ответ на вопрос президента де Бельевра, что означают все эти трубные звуки и барабанный бой, коадъютор, не скупясь на прикрасы и пустив в ход весь блеск своего красноречия, стал рассказывать о том, что происходило у ратуши.

Герцог д’Эльбёф понял, что он погибнет, если и дальше будет упорствовать.

Он тотчас покорился и заявил, что готов, подобно герцогу Буйонскому и маршалу де Ла Мот-Уданкуру, служить под командованием принца де Конти. Так что все трое были назначены заместителями принца де Конти, провозглашенного верховным главнокомандующим войсками Парламента.

Однако в вознаграждение за жертву, которую он принес, отказавшись от верховного командования, герцог д’Эльбёф добился чести принудить к сдаче Бастилию, что он и сделал во второй половине дня. Бастилия вовсе не имела намерения сопротивляться; г-ну дю Трамбле, ее коменданту, была сохранена жизнь, и он получил разрешение вывезти оттуда в течение трех дней все свое имущество.

В то время как д’Эльбёф принуждал Бастилию к сдаче, маркиз де Нуармутье, маркиз де Ла Буле и г-н де Лег, имея под своим началом пятьсот конников, затеяли перестрелку на дороге к Шарантону. Мазаринисты пытались удержаться на своих позициях, но их вытеснили оттуда, и в семь часов вечера все эти красавцы-кавалеры, все еще возбужденные первым запахом пороха, явились в городскую ратушу, чтобы лично возвестить о своем успехе. Госпожу де Лонгвиль и герцогиню Буйонскую окружало большое общество, позволившее победителям подойти к ним прямо в сапогах и латах. И тогда получилось странное смешение голубых перевязей, сверкающих лат, звуков скрипок, раздававшихся в ратуше, и труб, гремевших на площади. Все это придавало начавшейся войне оттенок рыцарства, существующего лишь в романах; и потому Нуармутье, который был большим поклонником «Астреи»,^[29] не смог удержаться и сравнил г-жу де Лонгвиль с Галатеей, осажденной в Марсильи рыцарем Линдамором.

Определенно, это был, по крайней мере в ту минуту, настоящий двор, и король, королева и кардинал Мазарини, замкнувшиеся в Сен-Жермене, жившие в замке без мебели и спавшие на соломе, составляли странный контраст с принцем де Конти, г-ном де Лонгвилем, герцогом Буйонским, коадъютором и двумя герцогинями.

Возможно, мы излишне пространно рассказываем об этом народном волнении, которое представляется нам весьма интересным событием, но мы ведь и сами видели Париж, охваченный революцией, мы ведь и сами видели двор, на короткое время возникший в городской ратуше, и потому поддались желанию изобразить картину, показавшуюся нам все еще злободневной и почти живой, хотя с тех пор и прошло уже два века.

XX. 1649

Конде принимает сторону двора. — Приезд герцога де Бофора в Париж. — История юного Танкреда де Рогана. — Меры, принятые фрондерами. — Бедность английской королевы. — Граф д’Аркур. — Возложенное на него поручение. — Успехи парижан. — «Первое послание к коринфянам». — Смерть юного Танкреда. — Конде атакует и захватывает Шарантон. — Стычка при Вильжюифе. — Мирные предложения двора. — Переговоры, касавшиеся интересов отдельных лиц. — Мирный договор. — Конец первого действия гражданской войны. — Революция в Англии.

В Сен-Жермене всех охватил великий страх, когда там узнали эти новости, страх тем более великий, что принц де Конде находился в Шарантоне и потому какое-то время у всех были опасения, что он присоединится к принцу де Конти и г-же де Лонгвиль. Но произошло нечто прямо противоположное: он поспешно явился в Сен-Жермен, пылая гневом против брата и сестры и держа за руку маленького горбуна, просившего милостыню у ворот дворца.

— Смотрите, государыня, — сказал он королеве, указывая на горбуна, — вот полководец парижан!

Тем самым он намекал на своего брата принца де Конти.

Эта острота заставила королеву рассмеяться, а веселость принца де Конде и презрительный тон, которым он говорил о мятежниках, успокоили двор. Фрондеры, со своей стороны, отвечали куплетами. Когда в Париже узнали о гневе принца де Конде на принца де Конти и его крупных приготовлениях к сражению, там тотчас сочинили следующий куплет: