— Государь, — произнес принц де Конде, — Лапорт прав: когда вы, ваше величество, говорите с нами, вам следует покрывать голову, ведь вы оказываете нам достаточно чести, когда приветствуете нас.
В это время г-н де Конде, казалось, и в самом деле испытывал сильную привязанность к королю. По возвращении в Париж он первым делом спросил Лапорта, наделен ли король честью и присущ ли ему ум, и, услышав утвердительный ответ, воскликнул:
— О, тем лучше! Вы меня радуете, ибо нет чести повиноваться скверному государю, как и нет удовольствия повиноваться глупцу!
Такого же мнения придерживался и кардинал Мазарини. Как-то раз, когда маршал де Грамон обнадеживал министра разговорами о его вечной власти, тот ответил ему:
— Ах, сударь! Вы не знаете его величества! В нем материала на четырех королей и одного честного человека.
Это тот самый маршал де Грамон, который, став на сторону фрондеров, позднее сказал Людовику XIV:
— В то время как мы служили вашему величеству против кардинала Мазарини…
Такая манера изъясняться чрезвычайно рассмешила короля.
Между тем наступил день святого Мартина, и Парламент, настроенный еще нетерпимее против двора, возобновил свои совещания; один за другим упорно выходили памфлеты, каждый день появлялась какая-нибудь новая мазаринада.
Вначале министр смеялся над ними и однажды произнес знаменитую фразу, которую позднее так часто повторяли: «Поют — значит, заплатят». Но в конце концов песенки уступили дорогу сочинению, которое наделало много шуму и появилось под названием «Жалоба трех сословий провинции Иль-де-Франс парламенту Парижа».
Это была едкая сатира, направленная против министра.
«Он сицилиец, подданный испанского короля, — говорилось в этой жалобе, — и происходит из незнатного рода; он был лакеем в Риме и прислуживал на самых гнусных оргиях; он продвигался вперед посредством плутней, шутовства и интриг; он был принят во Франции как шпион и, благодаря своему влиянию на королеву, в продолжение шести лет управлял всеми делами государства, к великому возмущению королевской семьи и великому смеху чужих народов. Он подвергал опале, отправлял в ссылку, заключал в тюрьму принцев, высших королевских сановников, чинов Парламента и знатных вельмож, короче, самых верных слуг короля. Он окружил себя предателями, лихоимцами, нечестивцами и безбожниками; он присвоил себе должность наставника короля, чтобы воспитать его по-своему; он загубил ту малость чистосердечия и искренности, какая еще оставалась при дворе, введя в моду игорные дома и азартные игры; он нарушал правосудие и приводил его в расстройство, грабил и расхищал финансы, издерживал на три года вперед государственные доходы. Он наполнил тюрьмы двадцатью тремя тысячами человек, из которых пять тысяч умерли на первом году заключения. Тратя ежегодно около ста двадцати миллионов, он не платил военным, не выплачивал пенсионов и не отпускал денег на содержание в исправности крепостей; наконец, он делился со своими друзьями этими огромными суммами, вывозя большую их часть за пределы королевства, как векселями и наличностью, так и драгоценными камнями».
В любое другое время это ругательное сочинение, хотя оно и было во многом правдивым, не имело бы особой важности, но на этот раз оно настолько соответствовало настроению народа и жалобам Парламента, что приобрело серьезное значение. В связи с этим были проведены основательные розыски. Автор памфлета остался неизвестным, но типографщик был найден и приговором Шатле осужден на вечную ссылку.
Тем не менее невозможно было оставаться в таком положении, следовало понять, наконец, кто царствует, Парламент или король, и не является ли, как это говорила Анна Австрийская, ее сын всего лишь карточным королем.
Прежде всего было решено помириться с герцогом Орлеанским, что не составляло особого труда. Аббата де Ла Ривьера сделали государственным секретарем, наделили его правом заседать в государственном совете и пообещали ему кардинальскую шапку.
Аббат де Ла Ривьер, вполне изучивший характер своего покровителя и знавший, что от него ничего не приходится ждать в ту минуту, когда следует хоть немного проявить энергию, сам сделался посредником в примирении, которое состоялось на Рождество.
Немедленно был собран совет, и на нем было намечено принять решение о том, что надлежит делать.
Принц де Конде обладал сильнейшим влиянием, и потому его мнение взяло верх, однако это было скорее мнение человека военного, нежели государственного. Речь шла о том, чтобы перевезти короля в Сен-Жермен, воспрепятствовать подвозу в Париж хлеба из Гонесса и удушить столицу голодом. Тогда парижане начнут сваливать вину на Парламент как на первопричину всех этих беспорядков, и Парламент будет чрезвычайно рад получить от двора прощение на определенных условиях.
Возможно, в глубине души кардинал не считал это решение наилучшим, но, поскольку оно исходило от человека, который был в то время всемогущим, и понравилось королеве с ее авантюрным характером, его приняли. Однако все условились держать его в настолько глубокой тайне, что герцог Орлеанский дал обещание ничего не рассказывать о нем ни жене, ни дочери, а принц де Конде обязался ни слова не говорить о нем ни матери, ни принцу де Конти, своему брату, ни герцогине де Лонгвиль, своей сестре.
Время отъезда было назначено на ночь с 5 на 6 января.
Те несколько дней, что оставались до назначенного времени, были употреблены на то, чтобы сосредоточить около Парижа войска, которыми власти располагали; их численность составляла от семи до восьми тысяч человек. Передвижения войск обеспокоили парижан, и, хотя никто не знал, что за этим стоит, все испытывали страх и то безотчетное беспокойство, какое накануне великих событий вдыхают вместе с воздухом. Горожане, казалось, не могли оставаться в своих домах, и, когда знакомые встречались на улице, они с тревогой интересовались новостями, как если бы вот-вот должно было произойти нечто неожиданное. Даже двор пребывал в тревоге и то отдавал приказы, то отменял их. Но, как мы сказали, никто не имел точных сведений о принятом решении, кроме королевы, герцога Орлеанского, принца де Конде, кардинала Мазарини и маршала де Грамона.
День 5 января прошел в обстановке всевозрастающего беспокойства, но никаких событий он за собой не повлек. Вечером, как обычно, принцы и министры явились на поклон к королеве, но оставались у нее недолго. Поскольку маршал де Грамон имел привычку устраивать каждый год, накануне праздника Царей-волхвов, большой ужин, то все отправились к нему, и королева, оставшись одна, прошла в свой кабинет, где под присмотром г-жи де Ла Тремуй находились король и герцог Анжуйский. Дети играли вместе; королева, взяв стул, села перед столом, облокотилась на него и стала на них смотреть. Минуту спустя вошла г-жа де Мотвиль и встала позади королевы, которая, с обычным спокойствием адресовав ей несколько слов, снова принялась смотреть на детей. В эту минуту г-жа де Ла Тремуй, сидевшая в темном углу комнаты, глазами подала г-же де Мотвиль знак подойти к ней, чтобы поговорить; та откликнулась на это приглашение, и г-жа де Ла Тремуй сказала ей так тихо, что королева не могла услышать ее слов:
— Знаете, какой ходит слух? Говорят, будто этой ночью королева уезжает.
Так г-жа де Мотвиль впервые услышала об этом замысле, и он показался ей настолько невероятным, что она ограничилась тем, что, пожав плечами, обратила внимание г-жи де Ла Тремуй на спокойствие, с каким королева наблюдала за игрой своих сыновей. Но, как ни тихо говорила г-жа де Ла Тремуй, королева услышала, что та что-то сказала, и спросила ее, о чем идет речь; г-жа де Ла Тремуй, верившая в предстоящий отъезд ничуть не больше, чем г-жа де Мотвиль, громко повторила ей то, что прежде сказала шепотом. Анна Австрийская рассмеялась.
— До чего же, право, все глупы в этой стране! — сказала она. — Не знают уже, что и выдумать! Завтра я намереваюсь провести весь день в Валь-де-Грасе.
