Герцог Анжуйский, которого в эту минуту уводили спать, услышал, что сказала королева, и заявил, что он не уйдет, пока мать не пообещает ему взять его туда вместе с собой; королева дала ему обещание, и ребенок, сияя от радости, удалился.
— Теперь, когда герцог Анжуйский ушел, — сказала королева, обращаясь к дамам, — давайте, если вы не возражаете, развлечем короля, разделив между нами праздничный пирог с бобом; позовите Брежи и велите подать пирог.
Приказание королевы было исполнено. Пирог принесли, и, когда г-жа де Брежи явилась, его разрезали на шесть кусков, по одному для короля, королевы, г-жи де Ла Тремуй, г-жи де Мотвиль, г-жи де Брежи и Пресвятой Богородицы.
Каждый съел свой кусок, но боб не нашелся: он оказался в куске для Богородицы. Тогда король вынул его оттуда и отдал матери, сделав ее таким образом бобовой королевой, а она, со своей стороны, словно на уме у нее не было ничего, кроме желания повеселиться, велела принести бутылку гипокраса, который отведали вначале дамы; затем они заставили пригубить этот напиток и ее, чтобы иметь повод воскликнуть: «Королева пьет!»
После этого разговор зашел об обеде, который через два дня должен был дать маркиз де Вилькье, капитан королевской гвардии. Назвав тех своих дам, которым она позволила пойти на этот обед, королева добавила, что следовало бы привести на него малый оркестр скрипачей принца де Конде, чтобы лучше там повеселиться. Наконец, приказав позвать Лапорта, она передала ему короля и велела уложить его спать. И тогда г-жа де Ла Тремуй сама стала смеяться над пришедшей ей в голову мыслью, будто королева может уехать из Парижа.
Около одиннадцати часов вечера, когда королеве уже пришла пора раздеваться, она послала за Беренгеном, своим первым шталмейстером, который незамедлительно явился. Королева отвела его в сторону и какое-то время вполголоса разговаривала с ним. Именно ему надлежало отдавать распоряжения насчет королевских карет; но, поскольку королева опасалась, что у кого-нибудь могут появиться подозрения в отношении этого разговора, она, вернувшись к своим дамам, во всеуслышание заявила, что дала Беренгену поручения, касающиеся дел благотворительности. Дамы, которых безукоризненное притворство королевы избавило от всякого недоверия, ничего не заподозрили. Затем королева разделась и перешла в спальню. Дамы вышли и у дверей обнаружили Комменжа и Вилькье, которые были осведомлены ничуть не больше, чем они, и ничего не могли им сказать.
Как только дамы ушли и ворота Пале-Рояля за ними закрылись, королева позвала к себе г-жу Бове, свою первую камеристку, и снова оделась. После этого к ней впустили Комменжа и Вилькье, которым было велено дожидаться в гостиной, и королева дала им необходимые распоряжения. Затем к ней вошел маршал де Вильруа, который тоже ни о чем не был предупрежден, и королева лишь теперь объявила ему о своем намерении уехать из Парижа. Маршал тотчас занялся приготовлениями, касавшимися как его самого, так и короля, и дал юному государю возможность поспать до трех часов ночи.
В три часа ночи короля и его брата разбудили; затем детей посадили в карету, дожидавшуюся их у ворот королевского сада. Минуту спустя к ним присоединилась королева; она вышла вместе с г-жой де Бове, сопровождаемая Гито, Комменжем и Вилькье; все они спустились по маленькой потайной лестнице, которая вела из покоев королевы в сад. Кареты тотчас же покатили, не встретив на пути никаких препятствий, и остановились лишь на аллее Кур-ла-Рен, где был назначен общий сбор.
Там предстояло дожидаться герцога Орлеанского, принца де Конде и всей королевской свиты.
Минуту спустя приехал герцог Орлеанский с супругой; затем, в своей личной карете, мадемуазель де Монпансье, его дочь, за которой послали Комменжа; затем прибыли принц де Конде с принцем де Конти и принцессой де Конде; что же касается г-жи де Лонгвиль, то она не захотела уезжать, сославшись на большой срок своей беременности. Наконец, в свой черед появились барышни Манчини, за которыми послали в дом маркизы де Сенсе, где они находились. Кардинал приехал последним: он играл в карты, а поскольку игра была одной из его главных страстей и в тот вечер ему везло, то стоило большого труда заставить его прервать партию.
Итак, в самое короткое время на Кур-ла-Рен собралось два десятка карет, вместивших не менее ста пятидесяти человек; дело в том, что друзья тех, кто уезжал из Парижа, предупрежденные в последнюю минуту, не пожелали остаться в городе, где, как все предполагали, должны были случиться большие беспорядки. В ожидании отъезда все эти беглецы, за исключением посвященных в тайну, были охвачены глубочайшим страхом, как если бы они покидали город, который вот-вот должен был взять приступом неприятель.
Королева выразила немалое удивление, узнав, что г-жа де Лонгвиль не приехала с принцессой де Конде, но, не имея возможности догадаться о причине, удерживавшей г-жу де Лонгвиль в Париже, она удовольствовалась извинением, которое та передала ей через свою мать и двух своих братьев. Затем, видя, что вся королевская свита в сборе, королева отдала приказ об отъезде.
Однако по приезде в Сен-Жермен началась страшная неразбериха. В те времена, когда истинная роскошь еще не была введена в обиход, мебель перевозили из одного замка в другой, и Сен-Жермен, в котором никогда не жили зимой, был лишен всякой обстановки. Опасаясь дать повод к подозрениям, кардинал не решился меблировать этот замок: он лишь отправил туда две небольшие кровати, одну из которых заняла королева, а другую отдали королю; нашлись еще две походные кровати, и их отдали герцогу Анжуйскому и герцогу Орлеанскому. Герцогиня Орлеанская и мадемуазель де Монпансье спали на соломе. Но оставалось снабдить ею еще сто сорок или сто пятьдесят человек, и в одну минуту, говорит г-жа де Мотвиль, солома сделалась такой редкостью, что ее нельзя было достать ни за какие деньги.
Около пяти часов утра известие о бегстве короля стало распространяться по Парижу и вызвало в городе глубокий страх. Все поспешно поднялись, и с шести часов утра на улицах, заполненных народом, слышались крики и царила суматоха. И тогда все, кто принадлежал ко двору, вознамерились бежать, чтобы присоединиться к нему, однако народ тотчас запер городские ворота и перегородил улицы цепями, чтобы задержать беглецов. Канцлеру удалось бежать, переодевшись лазаристом, г-же де Бриенн — переодевшись серой сестрой, а г-ну де Бриенну и его брату — школярами с книжками под мышкой; что же касается г-на де Бриенна-отца, который вместе со своим родственником аббатом де Л’Эскаладьё решил силой проложить себе дорогу, то ему пришлось стрелять из пистолета, чтобы пробиться сквозь толпу. При этом аббат де Л’Эскаладьё получил удар алебардой в бедро.
Так что весь город пребывал в смятении и неведении. Говорили об осаде, блокаде и голоде, и, поскольку люди, не зная всего, обычно всего страшатся, столица была охвачена величайшим страхом, как вдруг пошел слух, что купеческие старшины и эшевены Парижа получили письмо от короля. Вскоре по городу стали ходить копии этого письма. Мы воспроизводим его слово в слово.
«Дражайшие и возлюбленные!
Будучи вынужден с чувством глубочайшего огорчения выехать в эту ночь из нашего доброго города Парижа, дабы не оставаться долее под угрозой исполнения пагубных замыслов каких-либо должностных лиц нашего Парижского парламента, которые и прежде не раз посягали на нашу власть и долгое время злоупотребляли нашей добротой, а теперь, вступив в сношения с врагами государства, дошли до того, что замыслили завладеть нашей особой, мы соблаговолили, по совету королевы-регентши, нашей досточтимейшей госпожи и матери, сообщить вам о нашем решении и приказать вам, что мы и делаем в самых ясных выражениях, употребить все зависящие от вас меры, дабы воспрепятствовать тому, чтобы в означенном нашем городе произошло что-нибудь, могущее нарушить его покой или причинить ущерб служению нам, и при этом заверить вас, что все добрые горожане и обитатели города, как мы надеемся, продолжат вместе с вами исполнять долг добрых и верных подданных, как они это делали доселе. Оставляя за собой право уведомить вас в течение нескольких дней о наших дальнейших решениях и, тем не менее, доверяясь вашей преданности и вашему усердию в служении нам, мы не делаем настоящее послание ни более пространным, ни более определенным. Подписано: Людовик. Дано в Париже, 5 января 1649 года».
