Позднее мы расскажем, чем эта любовь кончилась.
Принц де Конде приехал в Париж 20 сентября. Это произошло через два дня после ссылки Шатонёфа и ареста Шавиньи, так что он застал Париж взволнованным этой новостью и узнал, что Парламент собрался на заседание, намереваясь вытащить Шавиньи из тюрьмы, подобно тому как он вытащил оттуда Брусселя и Бланмениля.
Спустя два дня после этого приезда, когда принц отправился в Рюэль на поклон к королеве, в Парламенте происходило чрезвычайно бурное заседание. Президент Виоль, входивший в число близких друзей Шавиньи, доложил о ссылке маркиза де Шатонёфа, о задержании Шавиньи, об отъезде короля, о возвращении принца де Конде и о приближении к городу войск.
И тогда президент Бланмениль воскликнул, что все это происходит по вине одного-единственного чуждого Франции человека и что все беды прекратятся, если применить к нему указ, изданный в 1617 году, после смерти маршала д’Анкра, и возбранявший всякому иностранцу иметь во Французском королевстве должности, духовные места с доходами, почести и звания и управлять государственными делами. Из всех выпадов против Мазарини этот был самым открытым. И потому он получил отзвук в Рюэле.
На другой день в Парламент пришли два письма — одно от герцога Орлеанского, другое от принца де Конде, — в которых содержался призыв провести в Сен-Жермене совещание.
Вместо одного совещания состоялось два: двадцать один чин Парламента прибыл в Сен-Жермен, куда приехали также герцог Орлеанский и принц де Конде. В итоге двух этих совещаний королева издала 4 октября декларацию, которую подписали кардинал, принцы и канцлер:
«Ни одно должностное лицо не может быть отстранено от исполнения своих обязанностей всего лишь именным указом; всякое арестованное должностное лицо в течение суток будет препровождено к судьям, которые полагаются ему по закону, и то же самое относится ко всем подданным короля, если только против них не найдется улик, в каковом случае задержание не может длиться более полу-года».
Самым странным в этой декларации являлось то, что она была подписана двумя принцами, одного из которых дважды или трижды ссылали, по поводу чего Парламент никогда не возмущался, а у другого отец провел три года в Венсене, против чего та же самая корпорация, восставшая в первый раз против ареста Бланмениля и Брусселя и во второй раз против ссылки Шатонёфа и ареста Шавиньи, никоим образом не возражала.
Что же касается ущерба, нанесенного этой декларацией правам двора, то г-жа де Мотвиль прямо называет ее убийственной для королевской власти. Добавим, что Шавиньи, которого уже отправили в Гавр, был отпущен на свободу, получив при этом приказ удалиться в принадлежавшие ему поместья.
Эта победа показала Парламенту меру его власти и дала понять Мазарини всю его слабость и как мало, несмотря на предпринятые им усилия, он укоренился во Франции, если требуется такая малость, чтобы применить к нему закон против иностранцев, изданный во времена убийства маршала д’Анкра. Так что как раз к этому моменту, по всей вероятности, следует отнести весьма неопределенную дату события, называемого некоторыми историками вымышленным, но удостоверяемого принцессой Пфальцской, второй женой герцога Анжуйского, брата Людовика XIV, и матерью регента: имеется в виду тайное бракосочетание королевы и кардинала.
Мы просто-напросто повторим сказанное ею по этому поводу.
«Королева-мать, вдова Людовика XIII, не довольствуясь тем, что она любила кардинала Мазарини, в конце концов вышла за него замуж; он не был священником и не давал обетов, которые могли помешать ему заключить брак. Он страшно пресытился доброй королевой и грубо обращался с ней, но в то время заключать тайные браки было делом обычным».
Что же касается брака королевы-матери, то теперь известны все его обстоятельства, а тайный ход, по которому кардинал каждую ночь являлся к королеве, еще и сегодня можно увидеть в Пале-Рояле, и, как уверяют, когда она сама приходила повидать его, он всегда говорил:
— Ну чего еще хочет от меня эта женщина?
Старая Бове, первая камеристка королевы-матери, знала о ее браке с кардиналом Мазарини, и это вынуждало Анну Австрийскую уступать всем желаниям своей наперсницы. В итоге огромное влияние г-жи де Бове служило для придворных предметом крайнего удивления. Вот послушайте, что говорит о ней Данжо, человек официальный, ходячий «Монитёр» того времени:
«Это была женщина, с которой долгое время считались самые знатные вельможи и которая, хотя и сделавшись уже старой, уродливой и кривой, продолжала время от времени появляться при дворе, облаченная в парадное платье, словно знатная дама, и была с исключительным уважением принимаема там до самой своей смерти».
Прибавим, что г-жа де Бове была не только наперсницей королевы-матери, но еще и первой любовницей короля Людовика XIV.
Тем не менее, невзирая на эту опору в лице королеве, опору, причины которой вскоре стали известны не только при дворе, но и в городе, как это доказывают памфлеты того времени, и среди прочих те, что носят названия «Скрытая доподлинная правда», «Что ты видел при дворе?» и «Старая любовница», Мазарини решил заручиться и другой поддержкой.
Как мы уже говорили, в наличии было два принца: герцог Орлеанский, если и не старый, то, по крайней мере, изнуренный во всех своих бесплодных заговорах, и принц де Конде, молодой и черпавший силы в трех или четырех победах над неприятелем и мирном договоре, который вот-вот должны были подписать. Предстояло сделать между ними выбор. Как нетрудно понять, Мазарини не колебался и оперся на принца де Конде. Это предпочтение обнаружилось, когда герцог Орлеанский стал добиваться кардинальской шапки для аббата де Ла Ривьера, своего фаворита, в то время как Мазарини просил ее для принца де Конти, брата принца де Конде. Герцог Орлеанский устроил из-за этого большой шум, он кричал, сердился и даже угрожал, но, к счастью, всем было известно, что Гастон всегда был опаснее для своих друзей, чем для своих врагов.
Два новых события еще более усилили влияние принца де Конде при дворе: возвращение короля в Париж, которое произошло по его совету и было встречено с большой радостью, и известие о мире, заключенном с Империей, после чего «Французская газета» объявила, что «французы могут впредь спокойно поить своих лошадей в Рейне».
Из этого видно, что граница по Рейну, этой естественной границе Франции, уже в те времена составляла спорный вопрос между Империей и нами.
Между тем король делался старше и уже показывал себя тем, кем ему предстояло однажды стать. Когда в его присутствии сообщили новость о победе при Лансе, он сказал:
— О! Вот это не вызовет смеха у господ из Парламента!
Даже будучи еще совсем ребенком, он чрезвычайно страдал от посягательств на его власть. И потому, когда однажды в его присутствии придворные беседовали между собой о неограниченной власти турецких султанов и приводили этому примеры, он воскликнул:
— Отлично! Вот это называется царствовать!
— Да, государь, — промолвил тогда маршал д’Эстре, который находился рядом и услышал его слова, — но на моей памяти два или три из этих султанов были удушены.
Услышав восклицание короля и ответ маршала д’Эстре, маршал де Вильруа тотчас протиснулся через толпу и, обращаясь к д’Эстре, произнес:
— Благодарю вас, сударь, вы говорили сейчас так, как должно говорить с королями, а не так, как говорят с ними их придворные!
Между тем однажды, когда Людовик XIV работал у себя в комнате и туда вошел принц де Конде, король, то ли по природной учтивости, то ли потому, что он уже знал цену принцу, поднялся из-за стола и с непокрытой головой начал беседовать с посетителем. Эта чрезмерная вежливость, резко нарушавшая правила этикета, раздосадовала Лапорта, и он попросил наставника короля и помощника наставника сказать их царственному воспитаннику о необходимости надеть шляпу. Но ни один из них не захотел этого сделать. Тогда Лапорт взял шляпу короля, лежавшую на стуле, и подал ее юному монарху.
