Президент хотел было начать речь, но королева, поднявшись и подойдя к нему, первой взяла слово.

— Разве не странно и не постыдно для вас, господа, — сказала она, — что во времена покойной королевы, моей свекрови, вы взирали на арест и заключение в тюрьму господина принца де Конде, не выказывая никакой враждебности, а из-за этого презренного Брусселя вы и ваш народ понаделали столько всего, что потомство будет с отвращением смотреть на причину всей этой смуты, и король, мой сын, рано или поздно будет иметь основание пожаловаться на ваше поведение и наказать вас?

Президент дал королеве завершить ее речь, а затем, когда она закончила, произнес:

— Осмелюсь заметить вам, государыня, что теперь не время препирательств и что при том положении, в каком находится народ, нужно думать лишь о средстве, которое способно его успокоить. Что же касается меня, — прибавил он, — то по моему мнению, государыня, вам следует избавить себя от досады увидеть, как вашего пленника заберут у вас силой, и отдать его нам по вашей собственной воле и с вашего милостивого согласия.

— Возможно, вы понимаете это дело именно так, — промолвила королева, — но я понимаю, что недопустимо наносить ущерб королевской власти, оставляя без наказания человека, который с такой дерзостью оскорбляет ее.

— Это ваше последнее слово, государыня, — спросил президент, — и вы решительно отказываетесь исполнить то, о чем вас просят?

— Да, — ответила королева, — пока у меня будут просить это подобным образом. По кротости моего правления вы должны были видеть, каковы мои намерения; прибавлю, что лично я, быть может, и готова была бы простить его, но вы сами прекрасно знаете, господа, что королям полагается соблюдать строгость, чтобы держать свои народы в некотором страхе!

С этими словами королева повернулась к ним спиной и удалилась в кабинет, где находился Мазарини. Президент послал просить ее вернуться и уделить им еще несколько минут для беседы.

Однако вместо королевы к ним вышел канцлер; он явился сказать господам из Парламента, что если впредь они станут проявлять большее уважение к волеизъявлениям короля, то и королева, со своей стороны, будет оказывать им все зависящие от нее милости.

Президент попросил разъяснить этот ответ. И тогда канцлер заявил, что если Парламент пожелает взять на себя обязательство не обсуждать более государственные дела и не подвергать разбору королевские указы, то королева возвратит ему арестованных.

Чины Парламента удалились, сказав, что намерены обсудить это предложение. Затем они вышли из Пале-Рояля в том же самом порядке, в каком вошли туда. Но поскольку они ничего не сказали народу по поводу освобождения Брусселя, то вместо одобрительных возгласов, сопровождавших их по дороге к дворцу, на обратном пути их окружало угрюмое молчание. У заставы Сержантов, где была возведена первая баррикада, поднялся ропот и послышались требования. Однако первый президент успокоил толпу, сказав, что королева обещала удовлетворить желания народа. У второй баррикады требования и ропот возобновились и были усмирены таким же способом; однако народ, толпившийся возле креста Круа-дю-Трауар, не пожелал, чтобы от него отделывались подобными обещаниями; поднялся страшный шум, и какой-то подручный жарщика мяса, стоявший во главе двух сотен людей, набросился на первого президента и, приставив к его груди алебарду, закричал:

— Ах ты предатель! Вот, значит, как ты защищаешь наши интересы! Вернись сию же минуту в Пале-Рояль и, если не хочешь, чтобы тебя самого разорвали на части, приведи нам Брусселя или, как заложника, Мазарини!

При этой угрозе чины Парламента пришли в замешательство, пятеро президентов Большой палаты и более двадцати советников кинулись в толпу и скрылись в ней. Один лишь первый президент, хотя он и подвергался опасности более всех других, не потерял присутствия духа и, сохраняя достоинство, приличествующее его званию, собрал вокруг себя всех, кого смог, из оставшихся чинов Парламента, а затем неспешным шагом снова направился к Пале-Роялю.

Там уже были извещены о том, что произошло с первым президентом и его коллегами. Впрочем, гул этой черни доносился до комнаты королевы; там были слышны крики и угрозы, сопровождавшие возвращение во дворец чинов Парламента. На этот раз они обнаружили в королеве бо́льшую готовность их выслушать, а так как придворные дамы бросились перед ней на колени, умоляя ее смягчиться, она стала менее непреклонной.

— Ну что ж, господа, — промолвила она, — подумайте о том, что будет уместно предпринять.

Парламент тут же собрался в большой галерее и по прошествии часа снова встретился с королевой. Выступая от имени всего собрания, первый президент торжественно заверил ее в собственной преданности и в преданности своих коллег, а затем дал ей отчет о состоявшемся обсуждении. В итоге этого обсуждения было решено, что Парламент не будет устраивать никаких собраний вплоть до дня святого Мартина.

Как видно, это решение было не миром, а перемирием, но обстоятельства сложились так, что речь шла уже не о том, чтобы диктовать законы, а о том, чтобы соглашаться с ними. Королева, казалось, удовлетворилась этой видимостью уступки; она немедленно подписала именной приказ об освобождении пленника, и за ним была со всей поспешностью отправлена королевская карета.

На этот раз чины Парламента вышли из Пале-Рояля настолько же триумфально, насколько королева была унижена. Простой народ и богатые горожане ожидали их, чтобы получить отчет об этом новом визите к королеве. Первый президент заявил, что он имеет приказ об освобождении Брусселя, но народ не хотел верить ему до тех пор, пока племянник арестованного не завладел этой бумагой и не показал ее в открытом виде народу, сообщив при этом, что на следующий день, в восемь часов утра, Бруссель будет в Париже. Это обещание немного успокоило гнев народ, но, поскольку люди боялись, что их снова обманут, как это случилось накануне, они заявили, что всю ночь проведут с оружием в руках и, если на другой день, до десяти часов утра, Бруссель не будет возвращен, разворотят Пале-Рояль, не оставив там камня на камне, а на его развалинах повесят Мазарини.

Так что дворец был объят страшной тревогой. Горожане непрерывно стреляли, и шум этой ружейной пальбы заставлял каждую минуту думать, что схватка уже началась. Бунтовщики подошли настолько близко к жилищу короля, что часовые гвардейцев и часовые ополчения с улицы Сент-Оноре находились всего лишь в десяти шагах друг от друга. Королева, несмотря на свою твердость, всю ночь не могла сомкнуть глаза. Угрозы народа не остались тайной для министра, и потому он оставался в своем кабинете обутым и готовым сесть верхом на лошадь. Один караул гвардейцев находился подле него, другой — у его дверей, а в Булонском лесу его ждал целый кавалерийский полк, чтобы сопровождать его, если он будет вынужден покинуть Париж. Один итальянец, состоявший на службе у кардинала, сказал на следующий день г-же де Мотвиль, что даже за все Французское королевство он не захотел бы провести еще одну ночь, подобную той, какую он и его господин провели накануне.

На следующий день крики, угрозы и бесчинства усилились. Горожане кричали во всеуслышание, что они пошлют за герцогом де Бофором и сделают его своим предводителем. Когда пробило девять часов, а узник так и не появился, вопли усилились настолько, что королева и Мазарини, смертельно испуганные, уже готовы были бежать. Наконец, в десять часов угрозы и проклятия сменились восторженными криками: прибыл Бруссель, и народ понес его на руках, переступая через опущенные цепи и проходя через разрывы в баррикадах, устроенные для его прохода. Так его препроводили прямо в собор Парижской Богоматери, где был отслужен благодарственный молебен. Однако несчастный советник, стыдясь всего этого страшного шума, поднявшегося из-за него, не стал дожидаться окончания службы и, выскользнув через боковую дверь церкви, убежал к себе домой, крайне удивленный своей популярностью, о которой он до этого дня и не подозревал.