Тем временем Мирон принимал предусмотренные меры предосторожности, лично расставляя самых почтенных горожан тех кварталов, что находились под угрозой, во всех тех местах, где, по-видимому, должны были разместить войска. Эти горожане были одеты в черные плащи и не имели при себе оружия. Мирон действовал столь расторопно, что в течение двух часов более четырехсот человек были расставлены от Нового моста до Пале-Рояля «так бесшумно, — говорит в своих “Мемуарах” коадъютор, — и так несуетливо, как если бы послушники-картезианцы сошлись туда для молитвенного созерцания».
Между тем в свой черед появился Л’Эпине; он получил приказ быть готовым по первому распоряжению завладеть заставой Сержантов, чтобы возвести там баррикаду против гвардейцев, находившихся в Пале-Рояле; несомненно, Л’Эпине был предупрежден об этом заранее, поскольку он воспринял приказ так, как если бы исполнить его было проще простого, и удалился без всяких возражений, заявив, что на него можно положиться и что он будет на своем посту.
Затем, отдав приказания, подобно тому как это сделал герцог Энгиенский накануне битвы при Рокруа, коадъютор, подобно ему, уснул в ожидании, что его разбудят.
В шесть утра в его спальню кто-то вошел; это был секретарь Мирона, пришедший сообщить ему, что в течение всей ночи войска не показывались и замечено было лишь несколько конников, которые, видимо, проводили разведку отрядов горожан и, признав их незначительными, галопом вернулись в Пале-Рояль.
Но если с этой стороны все пока было спокойно и никакой очевидной угрозы не было, то далеко не так все обстояло в ведомстве канцлера, где, судя по тому, как там бегали взад и вперед полицейские стражники, явно что-то затевалось против спокойствия парижского народа.
В семь утра второй вестник Мирона пришел уведомить коадъютора, что канцлер со всей подобающей его должности пышностью направляется ко Дворцу правосудия; одновременно гонец д’Аржантёя сообщил, что две роты швейцарской гвардии идут к Нельским воротам.
Наступила решительная минута, и коадъютор приказал всем действовать в соответствии с его указаниями.
Через четверть часа по шуму, докатившемуся до архиепископской резиденции, коадъютор смог понять, что его распоряжения исполняются. Монтрезор и Лег, находившиеся на Новом мосту и поддерживаемые ополченцами Мирона, призвали весь народ к оружию. Л’Эпине, со своей стороны, овладел заставой Сержантов, а д’Аржантёй, переодетый каменщиком, с линейкой в руке, атаковал со своими новобранцами швейцарских гвардейцев, двадцать или тридцать из них убил, захватил знамя и рассеял остатки двух рот.
Эта тройная атака привела к тому, что весь город оказался охвачен огнем мятежа. Словно пороховая дорожка, он стремительно распространился от центра Парижа до самых отдаленных кварталов. Все взялись за оружие, даже женщины и дети. За самое короткое время было сооружено более тысячи двухсот баррикад.
Канцлер, теснимый со всех сторон, видевший перед собой бушующую толпу, которая словно вырастала из-под земли, и провожаемый угрозами и проклятиями, с трудом смог укрыться во дворце О, находившемся в конце набережной Августинцев, со стороны моста Сен-Мишель. Однако едва за ним закрылись ворота, как народ бросился на них с такой яростью, что тут же вышиб их. Канцлер спрятался вместе со своим братом, епископом Мо, в маленькой каморке, дверь которой, затворенная им, была скрыта стенным ковром. Но, поскольку ему было понятно, что его жизнь находится в опасности и если его обнаружат, то изрубят в куски, он, оставив тщетные поиски выхода из этой каморки, бросился на колени перед своим братом-епископом и исповедался, ожидая с минуты на минуту начала бойни. Тем не менее, вопреки всякому ожиданию, он не был обнаружен. Народ увлекся разграблением дворца, алчность взяла верх над жаждой мести, и, вытаскивая из него обстановку великолепных покоев, роскошные стенные ковры и богатые каминные украшения, никто не обращал внимания на незаметную каморку, где укрылся канцлер.
Все это время у королевы шло совещание; на этом собрании присутствовали все принцессы, в том числе несчастная английская королева, которая, оставив свое королевство в состоянии бунта, приехала просить приюта в другом королевстве, охваченном смутой. Что же касается кардинала, то он занимался делами в малом кабинете королевы, держа при себе аббата де Ла Ривьера и нескольких придворных вельмож, которые казались ему самыми верными его сторонниками. В этот момент в Пале-Рояль явился человек, которого послал все еще прятавшийся в своем дворце канцлер Сегье, желая уведомить королеву и кардинала о положении, в котором он оказался. Королева тотчас вызвала маршала де Ла Мейре и приказала ему идти на помощь к канцлеру. Маршал немедленно отправился ко дворцу О, взяв с собой солдат тяжелой и легкой конницы.
Тем временем все принялись расспрашивать посланца канцлера. Поскольку у него не было никаких причин скрытничать, он рассказал всю правду, сообщив, что Париж взбунтовался, что в концах всех улиц натянуты цепи, что на каждом шагу натыкаешься на баррикады, которые охраняют горожане, и народ, продолжая требовать освобождения Брусселя, изо всех сил кричит: «Да здравствуют король и коадъютор!» Королева тотчас перешла в кабинет кардинала Мазарини вместе с этим человеком и заставила его повторить все то, что он перед этим рассказывал; после этого решено было послать кого-нибудь к коадъютору.
Между тем, преодолев немалые трудности, маршал де Ла Мейре сумел добраться до дворца О. Какая-то старуха, остававшаяся одна во всем доме, повела его к каморке, где прятался канцлер. Маршал окружил его охраной и пешком отправился вместе с ним в Пале-Рояль, но, не успев сделать и нескольких шагов по набережной, они встретились с герцогиней де Сюлли, дочерью канцлера, которая, узнав о том, что произошло, поехала в карете на поиски отца. Канцлер и епископ Мо сели в карету, которую маршал окружил гвардейцами, и на полной скорости покатили к Пале-Роялю. Но, когда они миновали Новый мост и ехали мимо площади Дофина, народ, устроивший на этой площади засаду, открыл по ним довольно сильный огонь. Унтер-офицер королевской гвардии, всегда находившийся в свите канцлера, был убит вместе с одним гвардейцем и несколькими солдатами. Герцогиня де Сюлли, метнувшаяся к дверце кареты, чтобы прикрыть своим телом отца, получила пулю в руку; к счастью, пуля была уже на излете и причинила ей лишь сильный ушиб. Наконец, они добрались до Пале-Рояля, и при виде раненой герцогини де Сюлли, почти умирающего от страха канцлера и епископа Мо, выглядевшего ничуть не лучше, двор понял, что на этот раз происходит нечто серьезное и над этим стоит поразмышлять.
Минуту спустя возвратился посланец, отправленный к коадъютору. Это был казначей королевы; он застал г-на де Гонди в архиепископской резиденции, но тот заявил, что, не имея никакого влияния на народ, он может лишь засвидетельствовать королеве и кардиналу сожаление, испытываемое им по поводу пренебрежительного отношения к их власти. Было очевидно, что этот ответ служил отговоркой, поскольку все донесения доказывали, напротив, что влияние коадъютора на парижский народ стало теперь сильнее прежнего.
В эту минуту королеве доложили, что Парламент, собравшийся в этот день рано утром, направляется в полном составе и в парадной одежде к Пале-Роялю, успев перед этим издать постановление, направленное против Комменжа, лейтенанта королевской гвардии, который накануне производил аресты, и заявить, что всем лицам, состоящим на военной службе, под страхом смертной казни запрещено впредь исполнять подобные поручения. Шествие Парламента выглядело триумфом: перед ним опускались цепи, разбирались баррикады и народ толпой шел вслед за ним, выкрикивая: «Брусселя! Брусселя!»
Вскоре было доложено, что чины Парламента стоят у ворот дворца. При всем своем гневе королева не могла запретить им войти, и потому она приказала впустить их.
Минуту спустя появилась депутация во главе с первым президентом и президентом де Мемом; остальные чины Парламента остались во дворе.
