— Ко мне, товарищи! На помощь!
Гвардейцы, узнав мундир и голос своего командира, беглым шагом бросились вперед, раздвинули толпу и окружили опрокинутую карету. Но, помимо того, что у кареты было сломано колесо, у нее оказались к тому же перерезаны постромки. Так что ехать дальше она не могла. В эту минуту Комменж заметил другую карету, хозяева которой остановились, чтобы посмотреть на всю эту неразбериху. Он шепнул сержанту гвардейцев, и тот с десятком солдат бросился к этой карете, заставил тех, кто в ней сидел, выйти, хотя они всячески возражали, и подкатил ее к Комменжу. И тогда на виду у толпы, которую оттесняли назад и возбуждение которой все возрастало, Брусселя вытащили из сломанной кареты и пересадили в другую, после чего она тотчас покатила в сторону Пале-Рояля. Брошенная Комменжем карета была обращена в щепки. Но, как если бы в этом злополучном аресте было нечто роковое, стоило капитану въехать в улицу Сент-Оноре, как новая карета тоже сломалась. И тогда толпа, понимая, что у нее появилась возможность сделать последнюю попытку освободить Брусселя, снова бросился на гвардейцев, так что пришлось отгонять ее ударами ружейных прикладов и сабель, вследствие чего многие нападавшие были ранены. Однако пролитая кровь, вместо того чтобы испугать бунтовщиков, лишь увеличила их ярость. Со всех сторон послышались угрозы и призывы к убийству. Горожане начали выходить из своих домов, держа в руках алебарды. Другие показались в окнах, вооруженные аркебузами. Раздался ружейный выстрел, и один гвардеец был ранен. В эту минуту, к счастью для Комменжа, уже не знавшего, как дальше вести своего пленника, появилась еще одна карета, посланная г-ном де Гито, его дядей. Комменж бросился в эту карету, волоча за собой своего пленника: свежие и сильные лошади, запряженные в нее, разом взяли в галоп. Так он доехал до Тюильри, позади которого стояли в ожидании сменные лошади, и, избавившись, наконец, от всей этой черни, во весь опор помчался по направлению к Сен-Жермену, откуда пленника должны были препроводить в Седан. В это же самое время Бланмениля и Новьона препроводили в Венсен.
Понятно, что после беспорядков, вызванных арестом добряка Брусселя, как его называли писатели того времени, слух об этом происшествии быстро распространился по всему Парижу. Первым чувством народа была растерянность, но затем ее сменил гнев; казалось, все лишились отца, брата, друга или заступника; бунт вспыхнул одновременно повсюду. Волнение охватывало улицу за улицей, словно морской прилив; все кричали, запирали лавки; соседи спрашивали друг у друга, есть ли у них оружие, и те, кто его имел, одалживали тем, у кого его не было, пики, алебарды, аркебузы. Коадъютор, обедавший в это время с Шапленом, Гомбервилем и Пло, каноником собора Парижской Богоматери, поинтересовался причиной всего этого шума и узнал, что королева, выйдя после мессы из церкви, приказала арестовать Брусселя, Бланмениля и Новьона. Эта новость мало согласовывалась с обещанием, которое было дано ему при дворе, и потому произвела на него тем большее впечатление. Так что он тотчас вышел из дома, оставаясь в том самом облачении, какое было на нем во время мессы, то есть в стихаре и короткой мантии с капюшоном; но, едва дойдя до Нового рынка, он оказался в окружении громадной толпы. Народ узнал его и принялся кричать, а скорее даже реветь, требуя вернуть ему Брусселя. Коадъютор отделался от всей этой черни, взобравшись на тумбу и заявив, что он идет в Лувр, чтобы просить королеву восстановить справедливость. На Новом мосту он встретил маршала де Ла Мейре, который имел под своим началом гвардейцев и, хотя его противниками были пока только мальчишки, осыпавшие его солдат оскорблениями и бросавшие в них камни, пребывал, тем не менее, в сильном замешательстве, ибо он не только начал слышать глухие раскаты грома, но и мог уже увидеть, как приближается гроза. Коадъютор и маршал вступили в разговор; маршал рассказал ему во всех подробностях о том, что произошло; коадъютор, со своей стороны, сказал ему, что он идет в Пале-Рояль, чтобы поговорить об этом деле с королевой. И тогда маршал вызвался сопроводить его туда, решив никоим образом не скрывать от министра и королевы то, в каком состоянии оказались дела. Так что они вместе направились к Пале-Роялю, сопровождаемые тысячной толпой мужчин и женщин, которые во все горло кричали:
— Брусселя! Брусселя! Брусселя!
Коадъютор и маршал застали королеву в ее большом кабинете; подле нее находились герцог Орлеанский, кардинал Мазарини, герцог де Лонгвиль, маршал де Вильруа, аббат де Ла Ривьер, Ботрю, Ножан и Гито, капитан ее гвардии. Ее величество приняла коадъютора ни ласково, ни сухо, ибо она была слишком горда, чтобы раскаиваться в том, что сделала; что же касается кардинала, то он, казалось, полностью забыл о том, что говорил накануне.
— Государыня, — заявил коадъютор, — я пришел, исполняя свой долг, чтобы получить от вас приказания и содействовать, насколько это будет в моей власти, покою вашего величества.
Королева едва заметно кивнула, как бы в знак удовлетворения; но, поскольку окружавшие ее Ла Ривьер, Ножан и Ботрю отнеслись к этому бунту, как к безделице, она не сочла нужным выразить коадъютору более пространную благодарность. Однако, в ответ на бесстыдные насмешки царедворцев, которые не знали или не хотели знать всей серьезности положения, маршал де Ла Мейре вышел из себя и с жаром заговорил, ссылаясь на коадъютора как на очевидца. Ну а тот, поскольку он все видел собственными глазами и у него не было никаких причин скрывать истину, высказал ее полностью, уверяя, что начавшаяся смута очень серьезна, и предсказывая, что она станет еще серьезнее; в эту минуту кардинал насмешливо улыбнулся, а королева воскликнула в гневе:
— Господин коадъютор, воображать, будто возможен бунт, само по себе уже бунтовщичество; все это вздорные россказни тех, кто желает мятежа; но будьте покойны, власть короля положит конец беспорядку!
Кардинал, понимая, что королева зашла слишком далеко, и заметив по лицу коадъютора, какое действие произвели на него вырвавшиеся у нее слова, в свой черед прервал молчание и притворным вкрадчивым тоном, который был ему присущ, произнес:
— Государыня! Дай Бог, чтобы все говорили с таким же чистосердечием, как господин коадъютор! Он боится за свою паству, он боится за город, он боится за власть вашего величества; я вполне убежден, что опасность не так велика, как она ему представляется, но я также верю, что он видит ее такой, как она выглядит в его описании, и что говорит он по голосу совести.
Королева, поняв, что хотел сказать этим кардинал, вмиг изменила тон и тысячу раз поблагодарила коадъютора, который, притворившись, что поддался на ее обман, почтительно поклонился ей. При виде этого Ла Ривьер пожал плечами и шепнул Ботрю:
— Вот что значит не бывать при дворе с утра до ночи. Коадъютор ведь неглуп, а принял всерьез то, что сказа-зала ему королева.
На самом же деле все, кто был в кабинете королевы, пока что играли комедию: королева притворялась спокойной, хотя пылала гневом; кардинал притворялся уверенным, хотя внутренне трепетал; коадъютор притворялся легковерным, хотя таковым не был; герцог Орлеанский притворялся озабоченным, хотя был в этом деле так же беспечен, как и во всех других; герцог де Лонгвиль выказывал сильное огорчение, хотя в душе радовался; маршал де Вильруа прикидывался веселым, а минуту спустя уверял со слезами на глазах, что государство стоит на краю пропасти; наконец, Ботрю и Ножан паясничали и, желая угодить королеве, изображали старую служанку Брусселя, подстрекающую народ к мятежу, хотя отлично понимали, что вопреки обыкновению, когда за трагедией следует фарс, на этот раз за фарсом вполне может последовать трагедия. Один только аббат де Ла Ривьер был твердо убежден, что все это волнение народа развеется подобно дыму.
Это притворство заразило даже маршала де Ла Мейре, который пришел с коадъютором для того, чтобы высказать истину, но, видя на всех лицах истинное или притворное спокойствие, устыдился собственного страха и стал разыгрывать из себя храброго вояку. Как раз в это время дверь кабинета ее величества открылась снова и вошел подполковник гвардии, явившийся доложить королеве, что народ все более набирается смелости и грозит опрокинуть солдат. И тогда маршал, который, по словам кардинала де Реца, весь был слеплен из несуразностей, загорелся яростью и, вместо того чтобы вернуться к своему первоначальному мнению, потребовал, чтобы ему позволили встать во главе четырех рот гвардейцев, взяв с собою всех придворных, которых он найдет в дворцовых передних, и всех солдат, которых он встретит по пути, и заверил, что с такими силами он обратит в бегство весь этот сброд. Королева, всегда склонная одобрить крутые меры, тотчас высказалась за этот план; но поскольку бросаться так наудачу было делом серьезным, то комедия кончилась, и на стороне маршала де Ла Мейре осталась только королева, что несколько охладило его пыл. К тому же в это самое время в кабинет вошел канцлер Сегье, настолько бледный и дрожащий, что все взгляды обратились на него и королева не смогла удержаться от взволнованного восклицания:
