— Да что такое, господин канцлер, что там еще случилось?!

Хотя канцлеру не было свойственно говорить правду, на этот раз ужас взял у него верх над привычкой, и он рассказал о происходящих событиях так, как они ему виделись, то есть изображая их еще страшнее, чем они были на самом деле, ибо смотрел на них испуганными глазами. Так что все снова настроились на более примирительный лад, как вдруг в кабинет в свой черед вошел г-н де Сеннетер. Настолько же спокойный, насколько взволнован был канцлер, он стал уверять, что пыл народа ослабевает, что за оружие он так и не взялся, вопреки тому, что все думали вначале, и если проявить немного терпения, то все уладится.

Ободренные этим заявлением, все снова склонились к мнению королевы и маршала, что необходимо употребить строгость. Однако все эти перемены в решениях заставляли терять драгоценные минуты, в которых, если можно так выразиться, заключено было спасение государства. И тут старый Гито, не слывший большим умником, но известный королеве как преданнейший слуга, взял слово и голосом еще более хриплым, чем обычно, заявил, что, так или иначе, необходимо действовать, и добавил, что только дураки и злонамеренные люди могут успокаиваться при таком положении дел.

— Ну и что тогда, по вашему мнению, следует делать? — резким тоном спросил Мазарини, повернувшись к Гито, которого он не любил.

— По моему мнению, сударь, — ответил Гито, — следует вернуть этого старого негодяя Брусселя, живым или мертвым, тем, кто за него вступается.

— Ну а вы, господин коадъютор, — поинтересовался Мазарини, — что думаете о предложении Гито?

— Я думаю, господин кардинал, — ответил коадъютор, — что в предложении капитана есть и хорошая, и плохая стороны: следует вернуть Брусселя, но живым, а не мертвым.

— Вернуть Брусселя?! — вскричала королева, побагровев от гнева и кидаясь к коадъютору. — Вернуть его этому сброду, который его требует? Да я скорее задушу его собственными руками, да и не только его, — прибавила она, чуть ли не хватая коадъютора за горло, — но еще и тех, кто…

При виде этого опрометчивого жеста кардинал приблизился к ней и что-то прошептал ей на ухо; королева опустила руки и, улыбнувшись сквозь зубы, произнесла:

— Как глупо с моей стороны так горячиться! Простите меня, господин коадъютор.

В эту минуту в кабинет вошел начальник полиции Дрё д’Обре, лицо которого было покрыто такой смертельной бледностью, что, по признанию коадъютора, он никогда не видел, даже в итальянской комедии, чтобы страх изображали так верно и так естественно. Он тотчас принялся рассказывать обо всех злоключениях, происшедших с ним, пока он добирался от своего дома до Пале-Рояля, обо всех угрозах, прозвучавших в его адрес, и о всех своих опасениях, что этот день не пройдет без какого-нибудь огромного и всеобщего бунта. Страх заразителен, а страх начальника полиции так отчетливо проявлялся в его бледности, в его жестах и в дрожании его голоса, что ужас, охвативший этого человека, мало-помалу передался всем присутствующим. И тогда вся эта чернь стала казаться не только кардиналу, но и королеве уже не жалким скопищем смутьянов, а грозной толпой. Они признали, что дело заслуживает обсуждения, и наскоро устроили нечто вроде совета, На котором каждому было позволено высказать свое мнение; и поскольку на этот раз, вслед за коадъютором, маршал де Вильруа и маршал де Ла Мейре поддержали предложение Гито вернуть Брусселя народу, Мазарини принял решение, что его и в самом деле вернут; однако он добавил, что сделать это можно будет только на следующий день, так как Брус-сель находится вне пределов Парижа. Ясно, что это был способ выиграть время: если народ возьмется за оружие, ему вернут советника, но вот если он разойдется, то власти примут меры против новых возмущений такого же рода, начисто забыв о данном ему обещании. Остановившись на этом решении, Мазарини повернулся к коадъютору и заявил ему, что никто лучше него не сможет донести эту добрую весть до народа, который охотнее воспримет ее от него, чем от кого-либо другого, ибо считает его в какой-то степени своим представителем. Коадъютор заметил ловушку и потребовал дать ему письменное обещание освободить узников, какой бы дерзостью с его стороны ни было подобное требование; однако Ла Мейре увлек его за собой, и царедворцы подталкивали их к дверям, восклицая, что никакие письменные обещания не нужны, поскольку у него есть слово королевы, которое, по их выражению, стоит всех бумаг.

Однако иного мнения был коадъютор, понимавший, что ему грозит потеря народной любви, ибо из него делают орудие лжи и обмана. Он обернулся, чтобы высказать свои возражения, но королева уже удалилась в свою серую опочивальню, а Гастон Орлеанский стал тихонько подталкивать его обеими руками к выходу, самым ласковым голосом приговаривая при этом:

— Ступайте, господин коадъютор, ступайте спасать государство!

Королевские гвардейцы подхватили коадъютора на руки и отнесли его до ворот Пале-Рояля, крича:

— Только вы один можете помочь беде, господин коадъютор! Ступайте, ступайте!

Таким образом, подобно дону Базилю, но не под тем предлогом, что у него была горячка, а потому, что он мог ее успокоить, коадъютор, по-прежнему облаченный в стихарь и короткую мантию, был выпровожен на улицу и снова оказался окружен толпой, сквозь которую он старался пробраться, раздавая направо и налево благословения. Но народ ждал совсем иного, и потому послышались крики: «Брусселя! Брусселя! Пусть нам вернут Брусселя!»

Коадъютор твердо решил не обещать ничего из того, что, как ему было понятно, не будет выполнено, и потому он с самым величественным продолжал раздавать благословения, как вдруг маршал де Ла Мейре, возглавлявший отряд гвардейской легкой конницы, ринулся вперед со шпагой в руке, крича:

— Да здравствует король! Свободу Брусселю!

Но так как многие увидели лишь его обнаженную шпагу и услышали только первую часть его возгласа, то тех, кого его жест и слова воспламенили, оказалось куда больше, чем тех, кого они успокоили. Раздались призывы к оружию; какой-то крючник бросился с саблей в руках на маршала, но тот уложил его выстрелом из пистолета. Крики усилились, и все бросились к оружию. Народ, прежде провожавший коадъютора до Пале-Рояля и затем ожидавший у дворцовых ворот его выхода, теперь шел за ним по пятам, а вернее сказать, нес его вплоть до креста Круа-дю-Трауар, где он увидел маршала де Ла Мейре, только что вступившего в бой с толпой горожан, которые перегородили ему дорогу и на огонь его конников отвечали довольно оживленной ружейной пальбой; и тогда коадъютор, надеясь, что те и другие проявят уважение к его сану и его священническому одеянию, бросился между ними, пытаясь разнять их; он рассудил совершенно правильно, ибо, маршал, оказавшийся в большом затруднении, с радостью воспользовался этим как предлогом, чтобы приказать своим конникам прекратить стрельбу. Горожане, со своей стороны, тоже перестали стрелять, ограничившись тем, что продолжали удерживать перекресток; но двадцать или тридцать человек, которые не знали об этом перемирии, вышли из улицы Прувер, вооруженные алебардами и легкими мушкетами, и, не замечая коадъютора или делая вид, что они его не заметили, бросились на конников, пистолетным выстрелом перебили руку Фонтраю, находившемуся подле маршала, ранили пажа, поддерживавшего полу сутаны коадъютора, и сшибли с ног его самого камнем, который попал ему пониже уха. В тот момент, когда он привстал на одно колено, аптекарский ученик, один из самых оголтелых бунтовщиков, приставил дуло своего мушкета прямо к голове коадъютора, но прелат, схватив рукой ствол мушкета, воскликнул:

— Ах, несчастный! Если бы на тебя посмотрел сейчас твой отец!

Молодчик не понял смысла обращенных к нему слов и подумал, что чуть было не убил ненароком одного из друзей своего отца; так что он внимательно всмотрелся в человека, едва не убитого им по оплошности, и лишь тогда заметил, что тот был в священническом облачении.

— Бог ты мой! — воскликнул он. — Уж не коадъютор ли вы?