Несчастный аббат, не зная, что еще можно придумать, решил открыто взять себе любовницу и поручил лакею своего наставника отыскать какую-нибудь хорошенькую девушку, которую можно было бы взять на содержание. Лакей тотчас пустился на поиски и в доме какой-то жалкой булавочницы нашел четырнадцатилетнюю девушку поразительной красоты, ее племянницу. Лакей затеял торг с этой женщиной, и в итоге они сошлись на сумме в сто пятьдесят пистолей. Затем девушка была показана аббату, который одобрил сделанный лакеем выбор, после чего лакей снял небольшой дом в Исси, перевез туда племянницу булавочницы и поместил подле нее свою собственную сестру.
На другой же день аббат, которому девочка показалась чрезвычайно хорошенькой, поспешил нанести ей визит. Однако он застал ее в слезах, и все это первое свидание прошло у него в тщетных попытках утешить бедняжку. На следующий день аббат вернулся к ней, надеясь, что уж теперь-то ему посчастливится, но нашел ее в еще большем отчаянии, чем накануне. Наконец, на третий день она заговорила с ним так кротко, так разумно и так благочестиво, что он устыдился совершенного им поступка и, посадив девушку в свою карету, незамедлительно отвез ее к своей тетке г-же де Меньеле, которой стало известно от него обо всем; г-жа де Меньеле поместила девочку в монастырь, где она и умерла лет через десять в ореоле святости. С этого момента аббат понял, что он приговорен к сутане навечно, и смирился со своей участью.
Примерно в это же самое время он писал свою «Историю заговора Фиески», законченную им в восемнадцатилетнем возрасте. Господин де Лозьер, которому он дал ее прочитать, отдал ее, в свой черед, Буароберу, а тот — кардиналу Ришелье. Кардинал прочел ее на одном дыхании и, закончив чтение, в присутствии маршалов д’Эстре и Сеннетера произнес:
— Вот опасный склад ума!
Аббат принял это к сведению, и, поскольку ему было понятно, что ничто не заставит Ришелье отказаться от этого первого впечатления, он решил, что ему проще подтвердить его, связавшись с графом Суассонским, врагом кардинала.
Эта ненависть кардинала Ришелье, которую еще более усилила связь аббата с графом Суассонским, побудила родственников Гонди отправить его в Италию.
Гонди начал свое путешествие с Венеции и, едва приехав в этот город, принялся волочиться за синьорой Вендраниной, одной из самых красивых и самых знатных венецианок; но так как ее всегда окружала толпа поклонников и у нее был очень ревнивый муж, то г-н де Майе, французский посол, видя, что аббат, которого препоручили его заботам, рискует быть убитым, приказал ему уехать из Венеции.
Аббат отправился в Рим. Но стоило ему там оказаться, как с ним случилось приключение, слух о котором докатился до Парижа. Однажды, когда он играл в мяч в Антониановых термах, князь фон Шемберг, имперский посол при папском дворе, велел передать ему приказ освободить для него место; аббат ответил посланцу, явившемуся от имени князя, что если бы его превосходительство попросил бы об этом учтиво, то он поспешил бы откликнуться на его просьбу; но, коль скоро тот вздумал приказывать, он считает себя обязанным ответить ему, что ни от каких послов, кроме посла Франции, приказы не принимает. Тогда князь фон Шемберг через командира своих телохранителей велел передать аббату, что ему лучше по доброй воле покинуть площадку для игры, а не то его заставят сделать это силой. Но вместо ответа аббат бросился со шпагой в руке на посланца, угрожая проткнуть его насквозь. То ли из страха, то ли из презрения к малому числу слуг, которые были с аббатом, князь фон Шемберг удалился.
Проведя год в Италии, аббат де Гонди вернулся во Францию и восстановил свои связи с графом Суассонским. Заговор против кардинала Ришелье, одним из главных участников которого был аббат и которым руководили прямо из Бастилии маршал де Витри, маршал де Бассомпьер и граф де Крамай, должен был вспыхнуть при первом же успехе, одержанном графом Суассонским, который открыто поднял знамя восстания.
В Париже стало известно о победе графа Суассонского в битве при Ла-Марфе, но почти одновременно с этой новостью пришло и известие о смерти графа, который был убит прямо в минуту победы, находясь среди своих сподвижников, причем никто так никогда и не узнал, каким образом произошло это убийство и кто его совершил; было найдено его мертвое тело с пулей в голове, вот и все. Одни утверждали, что это кардинал приказал убить его, другие говорили, что он сам нечаянно убил себя, поднимая дулом пистолета забрало своего шлема. Как бы то ни было, известие об этой смерти расстроило заговор, и Гонди, полагавший, что уж на этот раз он наверняка избавится от сутаны, оказался более, чем когда-либо, привязан к духовному поприщу.
После кончины кардинала Ришелье аббат де Гонди был представлен Людовику XIII своим дядей Жаном Франсуа Гонди, архиепископом Парижским. Король принял его очень милостиво, напомнил ему о проявленной им сдержанности в отношении племянницы булавочницы и о его дуэли с Контенаном, выразив свое удовлетворение по поводу его поведения в двух этих случаях. Это придало аббату смелости просить для себя должность коадъютора архиепископа Парижского; однако просьба, с которой аббат де Гонди обратился к королю, была удовлетворена лишь год спустя, уже во время регентства Анны Австрийской. И тогда аббат, несомненно в предвидении той роли, какую ему предстояло вскоре играть, стал добиваться народной любви, раздавая милостыню. Он сам рассказывает, что с марта по август, то есть менее чем за четыре месяца, издержал на щедроты такого рода тридцать шесть тысяч экю. Господин де Моранжи заметил ему, что подобные расходы несоразмерны с его состоянием.
— Полноте! — отвечал новый коадъютор. — Я произвел подсчеты: Цезарь в моем возрасте задолжал в шесть раз больше меня.
Если предположить, что аббат де Гонди говорил правду, то у него в то время было почти восемь миллионов долга.
Эти слова донесли Мазарини, и они никак не содействовали тому, чтобы кардинал изменил свое первоначальное мнение об аббате де Гонди.
В таком положении находились люди и дела, когда в начале января 1648 года парижский народ взбунтовался по поводу указа о ввозных сборах. Семьсот или восемьсот купцов, собравшись вместе, выбрали десять депутатов, которые отправились в Люксембургский дворец к герцогу Орлеанскому, вошли в его покои и подали ему жалобу, заявив, что, поскольку их поддерживает Парламент, они не потерпят, чтобы их разоряли старыми налогами, которые беспрестанно растут, и новыми, которые изобретаются ежедневно. Герцог Орлеанский, захваченный врасплох, посулил депутатам некоторые послабления и, по словам г-жи де Мотвиль, отпустил их, произнеся дежурную фразу принцев:
— Там видно будет!
На другой день бунтовщики собрались снова; они явились ко Дворцу правосудия, толпой хлынули в него и, отыскав там президента де Торе, сына д’Эмери, главноуправляющего финансами, стали кричать на него, называя его сыном тирана, оскорбляя его и угрожая ему. Но, под защитой нескольких своих друзей, он сумел вырваться из их рук.
На следующий день настала очередь Матьё Моле. Они напали на него, как накануне это происходило с президентом де Торе, и грозили отомстить ему за те обиды, какие им хотели причинить. Однако он отвечал им, что если они не замолчат и не подчинятся воле короля, то он велит поставить на площадях виселицы и немедленно повесить всех зачинщиков бунта; в ответ на это мятежники заявили, что если виселицы будут поставлены, то на них повесят неправедных судей, которые из раболепства перед двором отказывают народу в справедливости.
Между тем к бунтовщикам подоспело новое подкрепление, пришедшее со стороны докладчиков Парламента. Так как Мазарини, по своей скупости, думал лишь о том, как беспрестанно выкачивать деньги, причем со всего и всеми возможными средствами, то он увеличил состав докладчиков Парламента, назначив двенадцать новых чиновников. Однако докладчики, купившие свои должности весьма дорого, понимали, что такое добавление двенадцати новых членов в их состав приведет к снижению цены этих должностей и, когда они пожелают продать эти должности, им удастся выручить за них не более того, что они заплатили за них сами; и потому, заранее досадуя на ущерб, грозивший им в будущем, они отказались принимать судебные жалобы частных лиц, на святом Евангелии поклялись друг другу не мириться с этим увеличением их состава и сопротивляться всем гонениям со стороны двора и пообещали, что если вследствие их неповиновения кто-нибудь из них лишится своей должности, то они сделают складчину и возместят ему денежные потери.
