С этим они отправились к кардиналу Мазарини, и один из них, по имени Гомен, говорил с ним от лица всех так дерзко, что министр был крайне удивлен. В тот же день у королевы состоялось заседание совета. На него был приглашен д’Эмери. Положение главноуправляющего финансами было незавидным: ему предстояло иметь дело со всем народом, который начал роптать на него. Он разъяснил обстановку. Послали за первым президентом, а также генеральным прокурором и генеральными адвокатами. Совещание было долгим и бурным, но никаких решений на нем принято не было. После него принц де Конде и кардинал отправились ужинать к герцогу Орлеанскому.
В течение ночи, последовавшей за этим днем, в разных кварталах Парижа раздавались выстрелы. Начальник полиции был послан узнать, от кого исходят эти выстрелы и что они означают. Горожане ответили ему, что они проверяли свое оружие, чтобы выяснить, можно ли им пользоваться, ибо, если министр будет продолжать душить их поборами, они намерены последовать примеру неаполитанцев. Напомним, что слух о восстании в Неаполе дошел до Парижа за несколько дней до этих событий. В то же самое время неизвестно откуда взявшиеся люди бегали из дома в дом, советуя горожанам запастись порохом, пулями и хлебом. В воздухе ощущалось дыхание бунта, столь странное в те времена, когда смуты были редки, и столь легко узнаваемое теми, кто хоть раз его обонял.
Все это происходило в ночь с пятницы на субботу.
В субботу утром, когда королева отправилась на мессу в собор Парижской Богоматери, как она это обычно делала в такой день, ее провожали до самой церкви около двух сотен женщин, которые громко кричали, требуя правосудия, и пытались встать перед ней на колени, чтобы разжалобить ее, но телохранители не давали им сделать это, и королева, гордая и надменная, шла мимо них, не слушая их жалоб.
После полудня совет собрался снова: на нем постановили твердо стоять на своем. Послали за генеральным прокурором и генеральными адвокатами, чтобы дать им распоряжение поддерживать власть короля. Вечером того же дня полк гвардейцев получил команду быть под ружьем; во всех кварталах столицы расставили часовых и караулы. Маршалу де Шомберу, который незадолго до этого женился на мадемуазель де Отфор, этой бывшей фаворитке королевы, так жестоко лишенной ее благоволения в то время, когда королева стала регентшей, было поручено расположить швейцарцев, и в эту ночь Париж превратился в один огромный военный лагерь; это сходство усиливалось тем, что выстрелы звучали чаще и доносились с большего пространства, чем в предыдущую ночь, и каждую минуту можно было поверить, что началась схватка.
В воскресенье волнения продолжались. Вид солдат, расположившихся на улицах, до крайности раздражал народ. Горожане завладели колокольнями трех церквей на улице Сен-Дени, где показались гвардейцы. Купеческий старшина явился в Пале-Рояль и предупредил королеву и Мазарини, что весь Париж готов взяться за оружие. На что ему ответили, что эти военные приготовления нужны лишь для того, чтобы сопроводить короля в собор Парижской Богоматери, где он намеревается возблагодарить Господа за свое счастливое выздоровление. И действительно, сразу после его проезда все войска были убраны.
На другой день король прибыл в Парламент. Уведомленный об этом решении лишь накануне, канцлер произнес длинную речь, разъясняя в ней нужды государства, необходимость того, чтобы народ доставил средства для покрытия издержек войны, посредством которой только и можно достичь прочного мира; он весьма выразительно говорил о королевской власти и пытался доказать, что основным законом государства является повиновение подданных своему государю.
Ответил ему генеральный адвокат Талон; его речь была сильной и смелой; он просил королеву вспомнить, когда она будет в своей молельне, стоя на коленях, молить Бога проявить к ней милосердие, что ее подданные тоже стояли перед ней на коленях, умоляя ее пощадить их. Он напомнил королеве, что она управляет людьми свободными, а не рабами и что у этих людей, которых беспрерывно душат налогами и разоряют и из которых новыми указами выжимают последние капли, не осталось более ничего, кроме их душ, да и то лишь потому, что эти души не могут быть проданы с молотка, подобно их имуществу, королевскими чиновниками. Он добавил, что победы и лавры, столь высоко ценимые, являются, разумеется, блистательными трофеями для королевства, но они не дают народу ни одной из тех двух вещей, каких ему недостает: хлеба и одежды.
Итогом этого заседания стало то, что король внес в Парламент пять или шесть новых указов, еще более разорительных, чем предыдущие. На другой день палаты собрались для обсуждения указов, предложенных накануне его величеством. Королева приказала палатам прислать к ней своих представителей. Палаты повиновались и отправили депутации в Пале-Рояль. Регентша резко осудила действия палат и спросила, притязает ли Парламент на то, чтобы касаться положений, которые были закреплены самим присутствием короля. В ответ представители палат заявили, что это их право и что Парламент был учрежден для того, чтобы служить народу защитой против чрезмерных требований двора. Королева вышла из себя и заявила, что она желает, чтобы все королевские указы исполнялись без внесения в них каких бы то ни было поправок.
На следующий день настал черед докладчиков Парламента, которых она вызвала к себе и приняла еще хуже, чем представителей палат, сказав им, что они нелепы в своем желании ограничить власть короля.
— Я покажу вам, — продолжала она, — что могу создавать и уничтожать любые должности, какие мне будет угодно, и, как доказательство этого, знайте, что я отстраняю вас всех от ваших обязанностей.
Но эта речь, вместо того чтобы испугать их, казалось, придала им еще больше смелости. Слова королевы одни встретили с насмешливой улыбкой, другие — перешептываясь между собой, а третьи — к тому же еще и покачивая головой; затем они удалились с поклоном, не обещавшим ничего хорошего.
«Они чувствовали, — говорит г-жа Мотвиль, — что в воздухе носятся тучи и что для двора настало ненастное время».
На другой день, вместо того чтобы подчиниться приказу королевы, они явились в полном составе в Парламент, чтобы воспрепятствовать регистрации касавшегося их указа. Париж созрел для бунта. Недоставало лишь вождя. Обратим теперь глаза в сторону Венсенской крепости, и мы увидим, как он появится.
XVI. 1648
Побег герцога де Бофора. — Мадемуазель де Монпансье и принц Уэльский. — Замысел бракосочетания принцессы и императора. — Мадемуазель де Монпансье и эрцгерцог. — Коадъютор появляется снова. — Победа при Лансе. — Коадъютор и Мазарини. — Благодарственный молебен. — Волнение народа. — Арест Брусселя. — Бунт народа. — Образ действий коадъютора. — Политическая комедия. — Притворство одних, страх других. — Гнев королевы. — Испуг начальника полиции. — Поручение коадъютору. — Коадъютор спасает маршала де Ла Мейре. — Опасность, которой он подвергается сам. — Новый визит в Пале-Рояль. — Ответ королевы. — Коадъютор держит речь перед толпой. — Народ расходится по домам.
Напомним читателю об аресте герцога де Бофор и о том, что после этого ареста он был препровожден в донжон Венсенского замка. Он находился там уже пять лет, доверенный надзору г-на де Шавиньи, своего личного врага, как вдруг распространился слух, будто некий астролог по имени Гуазель предсказал, что, прежде чем пройдет Троицын день, герцог де Бофор сбежит из тюрьмы. Этот слух дошел до кардинала Мазарини и вызвал у него определенное беспокойство. И потому министр вызвал к себе заместителя коменданта замка, который охранял герцога и которого звали Ла Раме, чтобы расспросить его, возможно ли это бегство. Ла Раме объяснил кардиналу, что герцог постоянно находится под присмотром офицера и семи или восьми солдат, не покидающих его ни на минуту; что прислуживают ему королевские слуги и он не имеет при себе ни одного своего собственного лакея, а сверх всего этого состоит под надзором г-на де Шавиньи. Кардинал приказал Ла Раме смотреть за Бофором еще строже, и Ла Раме удалился, улыбаясь и говоря, что герцогу де Бофору, чтобы сбежать из донжона, нужно быть птичкой, причем очень маленькой птичкой, ибо решетки на окнах его камеры настолько частые, что превращают ее в настоящую клетку. Успокоенный этими подробностями, Мазарини перестал думать о предсказании астролога.
