— Господин кардинал всегда производит большой шум там, где он проходит; надо полагать, что его свита состоит по меньшей мере из пятисот человек.

Несколько дней спустя, в том же месте и в тот же час, король, выйдя из того же кабинета и намереваясь отправиться спать, увидел в проходе дворянина по имени Буа-Ферме, принадлежащего к свите кардинала, и сказал Ньеру и Лапорту:

— Выходит, господин кардинал все еще у матушки, раз я вижу здесь Буа-Ферме. Стало быть, он всегда ожидает его таким образом?

— Да, государь, — отвечал Ньер, — но, помимо Буа-Ферме, еще один дворянин стоит на лестнице, а двое других находятся в коридоре.

— Да они у него что, на каждом шагу стоят? — неприязненным тоном спросил юный король.

Правда, даже если бы эта неприязнь не была той инстинктивной недоброжелательностью, какую дети обычно питают к любовникам своей матери, или, что еще вероятнее, если бы эта неприязнь не была бы внушена королю теми, кто его окружал, она естественным образом должна была возникнуть у него по той причине, что Мазарини мало заботился о радостях малолетнего короля, у которого по его вине недоставало не только тех вещей, какие служат для развлечений, но и предметов первой жизненной необходимости.

Так, было заведено, что каждый год королю выдавалось двенадцать пар простыней и два домашних халата: один летний и один зимний; однако Мазарини, не подчиняясь этому правилу, которое, по-видимому, на его взгляд влекло за собой чересчур большие расходы, выдавал королю шесть пар простыней на целых три года; в итоге эти простыни настолько изнашивались, что ноги ребенка проходили сквозь прорехи и оказывались прямо на тюфяке. Что же касается домашних халатов, то по отношению к ним кардинал установил такую же экономию: вместо того чтобы выдавать два халата в год, он ограничился тем, что выдавал один на два года, и юному королю приходилось носить его и зимой, и летом.

Однажды у Людовика XIV возникло желание поехать купаться в Конфлан. Лапорт тотчас отдал необходимые распоряжения, и его величеству была подана карета, чтобы отвезти его туда вместе со всеми спальными принадлежностями и гардеробом. Но, когда Лапорт собрался сесть туда первым, он увидел, что кожаные части занавесок, прикрывающих ноги, оторваны, да и вся карета, впрочем, находится в таком изношенном состоянии, что она не выдержит поездки, какой бы короткой та ни была, и по пути сломается; Лапорт тут же доложил королю о состоянии его кареты, заявив, что на ней нельзя ехать в Конфлан, как хотелось его величеству, ибо, если их увидят в подобном экипаже, то даже самые захудалые горожане будут смеяться над ними. Людовик XIV счел слова Лапорт преувеличением и пожелал лично оценить состояние кареты, но, увидев сколь малое почтение было проявлено к нему людьми, предполагавшими, что он может сесть в подобный экипаж, король вспыхнул от гнева и в тот же вечер горестно пожаловался на эту обиду королеве, его высокопреосвященству и г-ну де Мезону, в то время главноуправляющему финансами. Вследствие этой жалобы король получил пять новых карет.

Впрочем, скупость Мазарини, все новые примеры которой нам так часто на протяжении этого повествования случится приводить, проявлялась не только по отношению к нуждам короля, но распространялась и на мелкие подробности управления королевским двором. Так, например, если королю, построившему впоследствии Версаль, недоставало простыней, домашних халатов и карет, то дамы, состоявшие при особе Анны Австрийской, его матери, не имели во дворце стола и очень часто не утоляли голода. После ужина королевы они беспорядочно и без всякой сдержанности поедали остатки с ее стола, используя в качестве столовых принадлежностей лишь салфетку, которой она вытирала руки, и недоеденные ею куски хлеба.^[25]

Придворные пиршества и представления ко двору обставлялись ничуть не лучше, ибо гнусная скаредность кардинала всегда и везде глубоко впивалась во все своими крючковатыми когтями. В 1645 году, в день подписания брачного договора Марии де Гонзага, о которой мы говорили в связи с любовными увлечениями и безрассудными выходками архиепископа Реймского, королева принимала в Фонтенбло польских послов и устраивала в их честь праздничный ужин или, по крайней мере, намеревалась его устроить; но вечером, рассказывает г-жа де Мотвиль, королеве доложили, что между слугами, прислуживавшими за столом, случилась ссора, и потому первое блюдо так и не было подано. Кроме того, за порядком во дворце следили так плохо, что, когда эти облаченные в роскошные одежды чужестранцы, обращавшие на себя внимание своим восточным великолепием, пожелали выйти, им пришлось в темноте идти до главной лестницы, которая вела в покои короля. Королева очень рассердилась, узнав об этом нарушении порядка. И в самом деле, подобные пренебрежения этикетом и такого рода скудость должны были казаться невероятно странными принцессе, воспитанной в обстановке испанского придворного церемониала и среди роскоши королевского двора, который питали потоки золота и драгоценных камней, катившиеся к нему из обеих Индий.

Мы распространились об этих подробностях потому, что они показывают тогдашнее состояние финансов королевства и придворных нравов и подчеркивают природное отвращение к повиновению, присущее Людовику XIV, который с раннего детства боролся с той министерской тиранией, какой всю свою жизнь подчинялся его отец.

Что же касается Мазарини, который, как нам предстоит увидеть, будет играть главную роль на протяжении того периода времени, какой нам осталось обозреть до совершеннолетия короля, то мы приведем здесь его портрет, изображенный графом де Ларошфуко, и предоставим дальнейшим событиям подтвердить его точность.

«Ум его был обширен, трудолюбив, вкрадчив и исполнен коварства, характер — гибок, можно даже сказать, что у него его вовсе не было и что в зависимости от своей выгоды он умел надевать на себя любую личину. Он умел обходить притязания тех, кто домогался от него милостей, заставляя надеяться на еще большие… Он не заглядывал вдаль даже в самых значительных своих замыслах, и, в противоположность кардиналу Ришелье, у которого был смелый ум и робкое сердце, сердце кардинала Мазарини было смелее, чем ум. Он скрывал свое честолюбие и свою алчность, притворяясь непритязательным; он заявлял, что лично ему ничего не нужно и, поскольку вся его родня осталась в Италии, ему хочется считать своими родичами всех приверженцев королевы и добиваться ее величия и безопасности, осыпая их благами».^[26]

Мы уже видели, каким образом он проводил в жизнь эти правила.

XIV. 1644–1646

Обмерный бунт. — Зарождение янсенизма. — Первое представление «Родогуны». — Второе супружество Гастона Орлеанского. — Свадьба Марии де Гонзага. — Великолепие польского посольства. — Придворные празднества. — «Мнимая сумасшедшая». — Поход во Фландрию. — Герцог де Бель-гард, его репутация, его любовные связи. — Бассомпьер. — Граф и фея. — Генрих IV и Бассомпьер. — Полупистоли. — Остроумие Бассомпьера. — Анекдоты о Бассомпьере. — Его смерть, его портрет.

Истекший год, с которого началось новое царствование, изобиловал событиями: смерть короля; великая победа, одержанная сыном первого принца крови; приход к власти нового первого министра; внутренняя смута, стихшая почти сразу же; арест и заключение в тюрьму внука Генриха IV; искоренение всех заговоров и изгнание заговорщиков; поддержание политики в том направлении, в каком на протяжении двадцати лет ее проводил кардинал Ришелье, и, наконец, возведение в маршальское достоинство двух выдающихся военачальников, Тюренна и Гассиона.

И потому последующие годы кажутся временем передышки, погружением в благополучие и покой. Военные успехи переменчивы: в войне с имперцами почти что одержана победа в битве при Фрайбурге и взят Гравлин, однако в Испании проиграна битва при Лериде и снята осада Таррагоны. В Риме умирает папа Урбан VIII и его место занимает Иннокентий X; наконец, в то время как Елизавета, сестра английской королевы Генриетты Французской, умирает на испанском троне, сама она покидает собственный трон, уже колеблемый пуританской революцией, и ищет себе убежище во Франции. Тремя важнейшими событиями года становятся: Обмерный бунт, зарождение янсенизма и первое представление трагедии «Родогуна».