Госпожа де Ла Саль, камеристка королевы-регентши, приставленная ею к юному королю, под барабанный бой принимала новых товарищей его величества в уже довольно многочисленную роту пажей, которая находилась под ее командованием; в руке г-жа де Ла Саль держала пику, поверх туго накрахмаленного и тщательно разглаженного платка на шее у нее висел латный нагрудник, на голове была мужская шляпа, увенчанная черными перьями, а на боку висела шпага. Каждому из вновь принятых пажей она вручала мушкет, который они брали, в знак приветствия поднося руку к своей шляпе, но не обнажая голову, ибо таков был порядок. Затем она одного за другим целовала их всех в лоб и благословляла таким молодецким жестом, как это мог бы сделать аббат де Гонди, а затем, завершив благословение, вела на строевые занятия, проводившиеся раз в день.
Хотя у малолетнего короля еще молоко на губах не обсохло, он получал невероятное удовольствие, обращаясь с оружием; все его развлечения были воинственного толка, и он беспрестанно барабанил пальцами то по столам, то по оконным стеклам, а как только его ручонки оказались способны держать барабанные палочки, он велел принести ему барабан, подобный тому, что имелся в роте швейцарцев, и постоянно бил по нему.
Строевые учения пажей были прерваны на несколько дней событиями, о которых мы рассказали и которые привели весь двор в волнение, но после переезда королевы в Пале-Рояль эти учения возобновились с новой силой; однако, хотя ими по-прежнему командовала г-жа де Ла Саль, они находились уже в ведении маркизы де Сенсе, а не г-жи де Лансак.
Время от времени король и его пажи обменивались маленькими подарками. Бриенн рассказывает, что он, среди прочего, подарил королю маленькую золотую пушку, которую волокла блоха, хирургическую сумку с полным набором инструментов, весившую всего лишь несколько гранов, и, наконец, маленькую агатовую шпагу, покрытую золотом и украшенную рубинами. В ответ король однажды пожелал одолжить Бриенну свой арбалет, которым он сам пользовался, но в ту минуту, когда он протянул руку, чтобы забрать его назад, г-жа де Сенсе промолвила:
— Государь, короли дарят то, что они дают в пользование.
Тогда Людовик XIV дал знак Бриенну подойти к нему и сказал:
— Оставьте у себя этот арбалет, господин де Бриенн; мне хотелось бы, чтобы это было что-нибудь позначительнее, но, каков он ни есть, я дарю его вам, причем от всего моего сердца.
Само собой разумеется, что эти слова, в которых уже сквозит официальный оборот речи, были подсказаны ему гувернанткой.
Так что Бриенн оставил у себя арбалет. Полученный подарок был тем драгоценнее, что это оружие было выковано, отшлифовано, гравировано и собрано собственными руками Людовика XIII, который, как мы уже говорили в начале этого повествования, любил заниматься слесарным делом.
В возрасте семи лет, то есть в 1645 году, Людовик XIV вышел из-под надзора женщин, и тогда к своим обязанностям приступили гувернер, помощник гувернера и камердинеры.
Эта перемена чрезвычайно удивила юного короля, не видевшего более подле себя своих добрых подруг и тщетно просившего Лапорта рассказывать ему волшебные сказки, которыми его обычно убаюкивали женщины.
И тогда Лапорт сказал королеве, что если она одобрит это, то вместо сказок вроде «Ослиной шкуры» он будет каждый вечер читать его величеству какую-нибудь хорошую книгу, и если король уснет во время этого чтения, то оно, разумеется, окажется бесполезным, но вот если он не уснет, то в его памяти все же останется что-нибудь из услышанного. Лапорт попросил у г-на де Бомона, учителя короля, «Историю Франции» Мезре и каждый вечер читал юному монарху по одной главе этой книги. Против всякого ожидания король получал огромное удовольствие от этого чтения, твердо обещал походить на Карла Великого, Людовика Святого и Франциска I и страшно гневался, когда ему говорили, что он будет вторым Людовиком Ленивым.
Но вскоре Лапорту пришлось заметить, что эти исторические чтения не пришлись по вкусу кардиналу, ибо однажды вечером в Фонтенбло, когда король уже лежал в постели, а Лапорт, приготовившись ко сну и надев домашний халат, читал мальчику историю Гуго Капета, его высокопреосвященство, желая уклониться от встречи с ожидавшей его толпой просителей, вошел в комнату короля, чтобы пройти оттуда в садовый флигель, где он жил. Увидев его высокопреосвященство, Людовик XIV притворился спящим: кардинал поинтересовался у Лапорта, какую книгу он читает, и, услышав в ответ, что это «История Франции», внезапно вышел, пожав плечами, не высказав ни одобрения, ни порицания и оставив Лапорту заботу самому догадываться о причине столь поспешного ухода. На другой день министр говорил во всеуслышание, что, несомненно, гувернер короля натягивает на него чулки, коль скоро камердинер учит его истории.
Впрочем, Лапорт давал своему господину и другие уроки; однажды, заметив, что во всех своих играх король берет на себя роль лакея, он сел в его кресло и надел на голову шляпу. При всем своем малолетстве Людовик XIV счел этот поступок настолько непристойным, что побежал жаловаться королеве. Королева тотчас велела позвать к себе Лапорта и спросила его, почему он в присутствии короля сел и надел на голову шляпу.
— Сударыня, — отвечал Лапорт, — поскольку его величество исправляет мою должность, то будет справедливо, чтобы я занялся его ремеслом.
Этот урок очень сильно подействовал на короля, и с того дня он навсегда отказался от роли лакея.
Выше мы сказали, что король притворился спящим, когда Мазарини вошел в его спальню. Происходило это от странной неприязни, которой он, еще будучи совсем ребенком, проникся к кардиналу. Эта неприязнь не была обращена только на его высокопреосвященство, она распространялась и на его семью. И каждый вечер Людовик XIV давал этому доказательство, ибо, когда он ложился спать, первый камердинер, действуя по приказу его величества, подносил подсвечник с двумя зажженными свечами тому из пажей, кого королю угодно было оставить при себе на время отхода ко сну, и каждый вечер король запрещал Лапорту подавать подсвечник г-ну де Манчини, племяннику кардинала, между тем как тот был храбрым и превосходным юношей, которого впоследствии убили в бою у ворот Сент-Антуан.
Однажды в Компьене, увидев его высокопреосвященство проходящим с большей свитой по террасе замка, король отвернулся и сказал достаточно громко для того, чтобы Ле Плесси, состоявший при нем молодой дворянин, услышал его: «Вот идет турецкий султан». Ле Плесси передал эти слова королеве, которая позвала к себе мальчика, сильно побранила его и хотела заставить признаться, кто из его слуг дал это прозвище кардиналу, ибо она полагала, что сам он такого придумать не мог; однако король держался твердо и, несмотря на все угрозы со стороны матери, уверял, что никто ему ничего подобного не подсказывал и все это пришло в голову ему самому. В другой раз, когда король находился в Сен-Жермене, в укромном кабинете Старого замка, и, как выражается Лапорт, сидел на своем стульчаке, второй королевский камердинер, г-н де Шамарант, определенный на эту должность самим кардиналом, вошел туда и сообщил его величеству, что его высокопреосвященство, выйдя из покоев королевы, задержался в спальне короля, чтобы присутствовать при его отходе ко сну; это было крайне необычно, поскольку у кардинала не было привычки оказывать королю подобные знаки почитания. Людовик XIV не произнес в ответ ни слова. Шамарант, весьма удивленный этим молчанием, в поисках объяснения взглянул поочередно на г-на дю Мона, помощника гувернера, на Лапорта и на комнатного слугу, которые там находились. Лапорт, считавший Шамаранта шпионом и опасавшийся, как бы тот ни подумал, будто это он настраивает юного короля против кардинала, повторил то, что сказал, войдя, Шамарант, и заметил его величеству, что если он уже сделал все свои дела, то ему следует идти спать, чтобы не заставлять долее ждать его высокопреосвященство. Но король прикинулся глухим и продолжал молча и неподвижно сидеть на том же месте, откликаясь на замечание Лапорта ничуть не больше, чем на сообщение Шамаранта, так что кардинал, прождав его более получаса, заскучал и спустился по малой лестнице, которая вела в коридор. Когда он выходил, шпоры и шпаги тех, кто входил в его свиту, произвели столько шума, что король решился, наконец, заговорить и произнес:
