Между тем ко двору приехал человек, также полагавший себя вправе требовать некоего благоволения по причине опасностей, которым он в свое время подвергался; это был друг Сен-Мара, тот самый Фонтрай, который сбежал под предлогом, что он дорожит своей головой, но не из-за самой головы, а потому что когда ее отрубят, то, глядя на него спереди, все будут видеть его горб, тогда как пока, благодаря голове, этот горб можно увидеть не иначе как глядя на него со спины. Но, против всякого ожидания, Фонтрай не добился ничего, кроме холодного приема, поскольку королева вспомнила, возможно несколько поздно, что именно он занимался в Мадриде подписанием договора, отдававшего Францию во власть Испании. Фонтрай рассчитывал на влияние герцога Орлеанского, но герцог Орлеанский, по-прежнему весь истерзанный после борьбы с кардиналом Ришелье, держался вместе со своим новым фаворитом аббатом де Ла Ривьером в стороне и, похоже, отказался от всяких политических замыслов, по крайней мере на время.
С другой стороны, два человека, которые играли главную роль в предыдущее царствование и которым обязательства, предоставленные кардиналом Мазарини, казалось, должны были обеспечить их должности, неожиданно впали в немилость. Этими людьми были г-н де Шавиньи и г-н де Бутийе.
Следует вспомнить о том вечере, когда Беренген сообщил Мазарини, игравшему в карты с Шавиньи у командора де Сувре, что королева остановила на нем свой выбор и намерена сделать его своим первым министром. Мазарини, несмотря на свои договоренности с Шавиньи, согласился, как мы видели, на это предложение, никоим образом не позаботившись оберечь права своего коллеги. Шавиньи упрекнул кардинала в этом забвении их соглашения, и Мазарини оправдывался столь неубедительно, что между ними пробежал холодок. Вскоре Шавиньи узнал также, что Мазарини, нисколько не вспомнив о нем и его семье, позволил разделить должность г-на де Бутийе, его отца, главноуправляющего финансами, между г-ном Байёлем и г-ном д’Аво; и тогда, не желая оставаться долее под началом человека, позволившего себе забыть их старую дружбу, он подал прошение об отставке со своей должности, и отставка была принята. После этого Шавиньи с разрешения регентши продал свою должность г-ну де Бриенну, незамедлительно занявшему в совете его место в качестве государственного секретаря.
Все эти недовольные сплотились, вполне естественно, вокруг герцога де Бофора, который с того дня, когда королева назвала его самым честным человеком королевства и доверила ему охрану Людовика XIV и его брата, возмечтал обрести в будущем влияние и положение, ускользнувшие от него и доставшиеся принцу де Конде. Кроме того, герцог де Бофор был любовником мачехи г-жи де Шеврёз, герцогини де Монбазон, которая, кстати сказать, была намного моложе и намного красивее своей падчерицы; вспомним, что он обещал г-же де Шеврёз не отделять ее интересов от своих.
Скажем несколько слов об этом вожде партии, игравшем столь важную роль во время Фронды и достигшем такой огромной популярности, что история сохранила за ним прозвище король Рынка, данное ему парижским простонародьем.
Франсуа де Вандом, герцог де Бофор, второй сын Сезара, герцога Вандомского, внебрачного сына Генриха IV и Габриель д’Эстре, был в ту пору красивым молодым человеком с женственной внешностью, который со своими белокурыми и прямыми волосами походил скорее на англичанина, чем на француза. Невыразимо храбрый и всегда готовый на самые рискованные затеи, но невоспитанный и косноязыкий, он со всеми своими достоинствами и недостатками являл собой полную противоположность герцогу Орлеанскому, который, будучи весьма образован и умея красиво говорить, никогда не действовал или действовал трусливо; в итоге об этих двух принцах сочинили следующие куплеты:
В бою Бофор подобен грому
И может страх внушить любому.
Когда ж он начинает рассуждать,
То тянет дураком его назвать.
Он сам себя увековечил,
Когда Париж едою обеспечил,
Но лучше б рта не открывал,
А только меч свой обнажал.
Коль хочет верно Франции служить,
Ему не стоит в адвокаты рваться:
О красноречии давно пора забыть,
Скорее за клинок он должен браться.
Зато Гастон велеречив от Бога,
Воистину красой владеет слога.
Ах, почему Бофор без дара речи?
Ах, почему Гастон страшится сечи?
Более того, часто в разговоре герцог де Бофор употреблял одно слово вместо другого, что порой полностью меняло смысл произнесенной им фразы и извращало его мысль. Он сказал о каком-то человеке, что тот получил конфузию, вместо того чтобы сказать: «получил контузию». Однажды, встретив г-жу де Гриньян в трауре, он сказал о ней: «Я видел сегодня г-жу де Гриньян, у нее был очень смачный вид…» А хотел сказать: «очень мрачный». Поэтому и г-жа де Гриньян, со своей стороны, описывая одного немецкого вельможу, заметила: «Он как две капли воды похож на герцога де Бофора, вот только лучше его говорит по-французски».
С каждым днем партия, с общего молчаливого согласия признавшая герцога де Бофора своим вождем и состоявшая, по словам кардинала де Реца, «из четырех или пяти меланхоликов, явно предававшихся несбыточным мечтам», делалась или пыталась сделаться все более сильной. Герцог де Бофор ничем не пренебрегал, чтобы заставить думать о нем как об умном и опытном зачинщике заговоров. «Заговорщики кстати и некстати держали совет, — говорит все тот же кардинал де Рец, — и назначали бесполезные встречи»; даже их выезды на охоту окружались таинственностью. И потому народ, почти всегда точный в своих оценках, назвал заговорщиков партией Кичливых. Недоставало только случая, чтобы эта партия могла заявить о себе. И благодаря неожиданному происшествию такой случай представился.
Как-то раз, когда у г-жи де Монбазон, жены Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, собралось много гостей, в числе которых было несколько главных особ двора, одна из ее горничных нашла на полу в гостиной два письма, которые она тотчас отнесла своей госпоже; письма имели любовное содержание, но не были подписаны. Вот они в том виде, в каком их приводит в своих «Мемуарах» мадемуазель де Монпансье:
I
«Я куда более сожалела бы о перемене в Вашем поведении, если бы полагала, что в меньшей степени заслуживаю продолжения Вашей любви. Признаюсь, что, пока я считала любовь Вашу истинной и страстной, моя любовь предоставляла Вам все выгоды, какие Вы могли желать. Но теперь не ожидайте от меня ничего, кроме уважения, которым я буду обязана Вашему умению соблюдать молчание. Я слишком горда, чтобы разделять страсть, в которой Вы так часто клялись мне, и не хочу наказывать Вас за небрежение к встречам со мной иначе, как отказав Вам в них вообще. Прошу Вас, поскольку у меня нет более власти приказывать Вам, не приходите ко мне более».
II
«Что это Вы забрали себе в голову после столь долгого молчания? Разве Вы не знаете, что та самая гордость, которая сделала меня восприимчивой к Вашей ушедшей любви, запрещает мне сносить ее притворное продолжение? Вы говорите, что мои подозрения и мое непостоянство делают Вас самым несчастным человеком на свете. Уверяю Вас, что я нисколько этому не верю, хотя и не могу отрицать того, что Вы в самом деле любили меня, равно как и Вы должны признать, что достойно вознаграждены моим к Вам уважением. В этом отношении мы должны воздать друг другу должное, и я не хочу быть менее благосклонной к Вам впоследствии, если Ваше поведение будет отвечать моим намерениям. Вы найдете их менее безрассудными, если действительно питаете ко мне еще большую страсть и запрет видеться со мной лишь усиливает ее, вместо того чтобы ослабить. Я страдаю от того, что люблю недостаточно сильно, а Вы — от того, что любите чересчур сильно. Если сказанному Вами следует верить, давайте сменим настроение: я обрету спокойствие, исполняя свой долг, а Вам нужно непременно сделать это, чтобы стать свободным. Я и не заметила, что забываю, как Вы обошлись со мной в эту зиму, и говорю с Вами так же откровенно, как делала это прежде. Надеюсь, что и для Вас это станет благом и что у меня не будет сожалений о том, что моя решимость не возвращаться к прежнему оказалась поколеблена. Я не буду выходить из дома три или четыре дня подряд, и со мной можно будет видеться там лишь по вечерам; вы знаете, по какой причине».
