— Монсеньор, — произнес Беренген, — у меня плохая память, и я в самом деле боюсь ослабить силу слов, которые вы употребили, отвечая королеве. Я попрошу принести бумагу, перо и чернила, и, если вам будет угодно, вы изложите мне эти слова письменно.

— Не надо, — сказал Мазарини, — ибо, если мы попросим принести бумагу, перо и чернила, Шавиньи догадается, что между нами происходит какое-то важное совещание, а не простой разговор.

— В таком случае, — промолвил Беренген, вынимая из кармана записную книжку и вместе с карандашом подавая ее кардиналу, — напишите здесь.

Отступать было некуда. Мазарини взял записную книжку и карандаш и написал:

«У меня не будет никаких желаний, кроме желаний королевы. Я охотно отказываюсь теперь от всех преимуществ и выгод, которые мне обещает наказ короля, и со всеми своими интересами безоговорочно отдаюсь несравненной доброте Ее Величества.

Писано и подписано моей рукой.

Ее Величества всенижайший,

всепокорнейший и всепреданнейший подданный

и всепризнательнейший слуга

Джулио Мазарини».

Мазарини вернул открытую записную книжку Беренгену, который прочитал это обещание, а затем покачал головой.

— В чем дело? — спросил кардинал. — Или вы находите, дорогой господин Беренген, что в этой записке сказано не все, что следовало в ней сказать?

— Напротив, — ответил Беренген, — я нахожу, что она составлена очень умело, и я отдал бы многое, да и королева, наверное, тоже, чтобы это было написано пером, а не карандашом… Вы же знаете, монсеньор, карандаш быстро стирается.

— Скажите ее величеству, — заявил кардинал, — что позднее я напишу ей это чернилами, на бумаге, на пергаменте, на стали, на чем ей будет угодно и, если понадобится, подпишусь собственной кровью.

— Прибавьте это в качестве постскриптума, монсеньор, — предложил Беренген, считавший важным все делать добросовестно, — место еще есть.

Кардинал сделал требуемую приписку, и Беренген, чрезвычайно довольный успешным исполнением возложенного на него поручения, отправился с этим письменным обещанием в Лувр.

Королева все еще разговаривала с графом де Бриенном, когда вошел Беренген.

Граф де Бриенн, проявляя скромность, хотел удалиться, но королева удержала его. С великой радостью прочитав то, что написал кардинал, она отдала записную книжку на хранение Бриенну, который, заметив, что, кроме обещания Мазарини, в ней есть много других записей, хотел возвратить ее Беренгену, чтобы тот стер их, однако Беренген отказался взять ее обратно. И тогда в присутствии королевы граф вложил эту записную книжку в конверт и запечатал его, а затем, вернувшись к себе домой, запер ее в шкатулке, откуда он не извлекал ее до тех пор, пока его не попросила об этом королева, то есть до того дня, когда было обнародовано заявление Парламента, которое Мазарини изо всех сил проталкивал, пребывая в уверенности, что он выиграет много больше, чем потеряет.

В тот же день записная книжка была отдана кардиналу принцем де Конде, которого королева хотела сблизить с ним и который одновременно вручил ему патент: посредством этого патента Анна Австрийская не только возвращала Мазарини утраченную им должность, но и назначала его главой своего совета.

И тогда, при виде этого фавора, столь же великого, сколь и неожиданного, возобновились старые, уже почти забытые слухи: поговаривали, будто еще с 1636 года кардинал был любовником королевы.

Этими слухами, которым, к несчастью, Анна Австрийская дала серьезное подтверждение своим последующим поведением, оказывалось объяснено чудесное рождение Людовика XIV после ее двадцатидвухлетнего бесплодия. Таким же образом позднее окажется объяснена, возможно, и тайна человека в железной маске.

X. 1643–1644

Герцог Энгиенский. — Принц Генрих де Конде. — Шарлотта де Монморанси. — Балет и Генрих IV. — Последняя любовь Беарнца. — Король, переодетый в форейтора. — Гассион. — Ла Ферте-Сенектер. — Дон Франсиско де Мело. — Битва при Рокруа.

Все эти великие перемены, при всей их важности, совершились в течение всего лишь пяти дней. На шестой день стало известно о победе при Рокруа, предсказанной на смертном одре Людовиком XIII, которому это открылось в видении.

Да позволят нам сказать несколько слов о молодом победителе, который будет играть столь важную роль в общественных и частных делах эпохи Регентства.

Герцог Энгиенский, который вскоре станет известен как Великий Конде, был сын Генриха де Бурбона, принца де Конде, которого называли просто господином Принцем, личности довольно заурядной и известной более всего тем, что во времена регентства Анны Австрийской пять или шесть раз продавал свое повиновение. Ему ставили в упрек два недостатка: во-первых, сильную скупость, а во-вторых, малую храбрость. На эти два обвинения он отвечал, что маркиз де Ростен был еще скупее, а герцог Вандомский — еще трусливее. Это было единственное оправдание, которое он мог найти своей трусости и своей скупости.

Принца обвиняли еще и в достаточно общем для той эпохи пороке, и после десяти лет супружества с красавицей Шарлоттой де Монморанси он еще не имел детей, когда, к счастью для Франции, его посадили в Венсенский замок. Мы уже рассказывали о том, как его жена добровольно последовала туда за ним и как во время этого заключения родились герцогиня де Лонгвиль и герцог Энгиенский.

Шарлотта де Монморанси в возрасте пятнадцати лет была так восхитительно красива, что Генрих IV влюбился в нее до безумия, и кое-кто даже утверждал, что как раз по этой причине он накануне своего убийства намеревался начать войну во Фландрии.

Бассомпьер также был страстно влюблен в нее. В своих «Мемуарах» он говорит о ней так:

«Никогда под небесами не было ничего прекраснее мадемуазель де Монморанси, ничего более изящного, ничего более совершенного».

Бассомпьер собирался жениться на ней, но Генрих IV упросил его отказаться от этого брака. Бедный король, которому было тогда пятьдесят пять лет, влюбился в нее так, как если бы ему было всего лишь двадцать.

Вот каким образом вспыхнула в нем эта страсть.

Это случилось в начале 1609 года. Королева Мария Медичи задумала устроить балет, к участию в котором она привлекла самых красивых придворных дам, а потому, следовательно, в их числе оказалась и мадемуазель де Монморанси, которой тогда было не больше тринадцати или четырнадцати лет. Однако по случаю этого балета король и королева серьезно поссорились. Генрих IV желал, чтобы в нем участвовала г-жа де Море,^[20] а королева этого не хотела; с другой стороны, королева хотела, чтобы в балете танцевала г-жа де Вердерон, а король решительно воспротивился этому.

В этом споре каждый из них был по-своему прав и по-своему неправ. Однако Мария Медичи, настойчивая в своих желаниях и непреклонная в проявлениях своей воли, в конечном счете восторжествовала над мужем. Побежденный своей супругой, Генрих IV в отместку надулся на нее и заявил, что, раз ему не удалось добиться своего, он не будет присутствовать ни на одной из репетиций этого злосчастного балета. Тем не менее репетиции продолжались, и, поскольку идя на них, нужно было проходить мимо кабинета короля, Генрих строжайше приказал закрывать его дверь, чтобы даже не видеть будущих актеров этого празднества.

В один прекрасный день, когда слуги забыли принять эту привычную меру предосторожности и дверь кабинета оказалась распахнута настежь, король услышал шум в коридоре и, верный своей злопамятности, поспешно подошел к двери, чтобы затворить ее. К несчастью для столь легко воспламеняемого сердца Беарнца, по коридору в это время проходила мадемуазель де Монморанси. Генрих IV остолбенел при виде такой совершенной красоты и, забыв данную им клятву, подобно тому как ему уже доводилось забывать изрядное число других своих клятв, куда более важных, не только не запер дверь, но и, после минутных колебаний, бросился вслед за мадемуазель де Монморанси и прибежал на репетицию.