— Я только что говорил с самым великим государственным человеком, какого мне когда-либо доводилось встречать.

Понятно, что, как только Ришелье возымел подобное мнение о человеке, он должен был привлечь его на свою сторону. Мазарини вернулся в Италию полностью преданным интересам Франции.

Однако все его усилия так и не привели к миру: испанцы осадили Казаль, и французы решили прийти на помощь осажденной крепости. Мазарини, переезжая из одного лагеря в другой, добился вначале перемирия на полтора месяца; затем, по истечении этого срока, видя, что все его попытки умиротворения враждующих сторон оказались бесполезны и французские войска двинулись вперед, чтобы начать сражение, он верхом на коне устремляется в узкое пространство, отделяющее их от испанцев, чтобы попытаться в последний раз воздействовать на маршала де Шомбера. Но тот, в надежде на победу, выдвигает почти неприемлемые условия мира. Мазарини не отчаивается: он мчится к испанцам, уже приготовившимся к бою, обращается к их генералу, преувеличивает силы Франции, выставляет его собственное положение и положение его армии как безнадежные, добивается от него согласия на условия, выдвинутые маршалом де Шомбером, и тотчас скачет во весь опор к нашим войскам, крича: «Мир! Мир!» Но наши солдаты, равно как и их генерал, хотели сражения. На крики Мазарини они отвечают возгласами: «Никакого мира! Никакого мира!», сопровождая их яростной ружейной пальбой. Однако переговорщик не позволяет себе поддаться страху: держа в руках шляпу, он мчится под перекрестным градом пуль, не переставая кричать: «Мир! Мир!», и останавливается перед Шомбером, который, придя в удивление от того, что до сражения ему дают больше, чем он решился бы требовать после победы, соглашается на мир и приказывает своим войскам прекратить огонь. Два часа спустя предварительные статьи мира, утвержденного в следующем году в Кераско, были подписаны прямо на поле сражения.

Желаете знать, что думал в те времена о Мазарини венецианский посол Сагредо? Вот выдержка из одной из его депеш венецианскому правительству:

«Джулио Мазарини, светлейший синьор, внешне очень приятен и хорошо сложен; он учтив, ловок, бесстрастен, неутомим, осмотрителен, прозорлив, скрытен, осторожен, красноречив, убедителен и находчив. Одним словом, он обладает всеми качествами, какие необходимы искусным переговорщикам. Его первый опыт есть опыт подлинно мастерский: тот, кто с таким блеском появляется на мировой сцене, должен будет, без сомнения, занять на ней важное и прекрасное положение. Будучи силен и молод и имея крепкое телосложение, он, если я не ошибаюсь, будет долго пользоваться почестями, которые ему предуготованы, и ему недостает лишь богатства, чтобы шагнуть дальше».

Венецианцы всегда были хорошими пророками в подобных вопросах. Наряду с флорентийцами они слыли самым искусным в делах политики народом. В свое время Людовик XI вызвал во Францию двух венецианцев, чтобы научиться у них тиранству.

Предсказание посла исполнилось в 1634 году. Ришелье, желавший иметь Мазарини подле себя, поспособствовал его назначению вице-легатом в Авиньон. В 1639 году он был отправлен в Савойю в звании чрезвычайного посла: наконец, 16 декабря 1641 года он был возведен в сан кардинала, а 25 февраля следующего года получил кардинальскую шапку из собственных рук Людовика XIII.

Напомним, что умирающий Ришелье рекомендовал королю Людовику XIII трех человек. Это были Шавиньи, Нуайе и Мазарини.

Но, как мы видели, правление Людовика XIII было недолгим.

Кардинал умер 4 декабря 1642 года, а 19 апреля 1643 года король слег на мучительный одр болезни, который ему не суждено уже было покинуть.

На следующий день, исполняя волю покойного Ришелье, как это было заведено и при его жизни, Людовик XIII назначил королеве-регентше совет, главой которого был поставлен принц де Конде, а членами стали кардинал Мазарини, канцлер Сегье, главноуправляющий финансами Бутийе и государственный секретарь Шавиньи.

Что же касается герцога Орлеанского, которому Людовик XIII простил все его бунты, хотя и не забыл их, то он был назначен главным наместником несовершеннолетнего короля, но под начальством регентши и совета.

Правда, умирая, король доверял своей супруге ничуть не больше, чем своему брату. Когда он уже лежал на смертном одре и Шавиньи заговорил с ним о его прежних подозрениях в отношении Анны Австрийской по поводу заговора Шале, уверяя Людовика XIII в последние часы его жизни, что королева никак не была замешана в этом деле, король ответил:

— В том положении, в каком я теперь нахожусь, я должен ее простить, но мне не следует верить ей.

И в самом деле, за несколько дней до кончины короля прямо на его глазах случилось скандальное происшествие, которое должно было сделать его агонию еще более мучительной, дав ему возможность увидеть из глубины его могилы будущее, словно освещенное вспышкой молнии.

Двадцать пятого апреля король был соборован, и, как некогда старого Тиберия, все уже сочли его мертвым. И вот тогда, среди общего смятения, все личные интересы прорвались наружу. В это время двор был разделен на две главные партии — партию Вандома и партию Ла Мейре.

Скажем пару слов об этой распре, последствиям которой предстоит отразиться на тех событиях, о каких мы ведем речь.

Вспомним, что г-н де Вандом был когда-то губернатором Бретани. Именно в Бретань приезжал за ним великий приор, его брат. Мы уже рассказали, как оба они были арестованы и препровождены в Венсен. Кардинал Ришелье принял тогда на себя управление Бретанью, а умирая, передал его по завещанию маршалу де Ла Мейре. Однако семья Вандомов не желала признавать эту передачу прав, и герцог де Бофор, молодой, красивый, отважный, самонадеянный, любимый народом и уверенный в поддержке королевы, во всеуслышание заявил, что после смерти короля он добром или силой возьмет обратно губернаторство, отнятое у его отца.

И потому, когда все сочли короля мертвым, обе партии, на которые разделился двор, немедленно сплотились под знаменами своих предводителей. Маршал де Ла Мейре вызвал из Парижа всех своих друзей, герцог де Бофор призвал на помощь всех своих сторонников, а герцог Орлеанский окружил себя своими придворными.

Эти три партии — ибо герцог Орлеанский всегда был главой какой-нибудь партии — выглядели столь грозно, что королева, призванная королем и опасавшаяся какого-нибудь столкновения, подозвала к себе герцога де Бофора и, приветствуя его как самого честного человека в королевстве, поручила ему охрану Нового замка, в котором находились король и герцог Анжуйский.

Таким образом, герцог де Бофор в течение целого дня командовал многочисленным отрядом телохранителей и выступал в роли защитника королевских детей.

Эта милость, как нетрудно понять, в высшей степени оскорбила двух человек: во-первых, герцога Орлеанского, который, впрочем, должен был привыкнуть к подобному недоверию,^[19] а во-вторых, принца де Конде, который, возможно, заслуживал его ничуть не меньше.

Почти такая же сцена разыгралась сразу после кончины короля.

Стоило Людовику XIII закрыть навеки глаза, как все присутствующие удалились, и только трое, удерживаемые придворным этикетом в траурной комнате, остались подле трупа, который предстояло вскрыть. Для того, чтобы эту операцию можно было произвести, требовалось присутствие одного принца, одного высшего должностного лица и одного дворянина королевских покоев. Карл Амедей Савойский, герцог Немурский, маршал де Витри и маркиз де Сувре отдали останкам своего государя эту последнюю дань своей преданности.

Тем временем Анна Австрийская покинула Новый замок, где лежало тело ее мужа, и направилась к дофину в Старый замок, отстоявший от первого не более чем на триста шагов.

Едва придя туда, королева, которой нужно было договориться с герцогом Орлеанским относительно своего будущего регентства, передала ему через г-на де Бофора просьбу прийти к ней, чтобы утешить ее горе. Герцог Орлеанский поспешил подчиниться приказу королевы, а поскольку принц де Конде вознамерился сопровождать его королевское высочество, то г-н де Бофор заявил, что ему запрещено пропускать к королеве кого бы то ни было, кроме герцога Орлеанского.