— Монсеньор, хорошенько посмотрите, как спит король, чтобы вам вспоминался ваш отец, когда вы вырастете.

Затем, когда дофин испуганными глазами посмотрел на короля, Дюбуа передал мальчика г-же де Лансак, его гувернантке, которая собралась удалиться вместе с ним, как вдруг Дюбуа спросил ребенка:

— Хорошо ли вы видели вашего отца, монсеньор, и вспомните ли вы его?

— Да, — отвечал ребенок, — у него открыт рот, а глаза закатились.

— Монсеньор, а вам хочется быть королем? — спросил его камердинер.

— О, конечно, нет, — ответил дофин.

— А если ваш папенька умрет?

— Если папенька умрет, я брошусь в могилу.

— Не говорите ему больше ничего такого, Дюбуа, — произнесла г-жа де Лансак, — он уже дважды отвечал так, и если беда, которую мы все предвидим, случится, то придется следить за ним во все глаза и не отходить от него ни на шаг.

Около шести часов вечера король внезапно проснулся.

— Ах, сударь, — воскликнул он, обращаясь к принцу Генриху Бурбонскому, стоявшему в проходе у его кровати, — какой славный сон я сейчас видел!

— Какой же, государь? — спросил принц.

— Мне приснилось, будто герцог Энгиенский, ваш сын, вступил в схватку с врагом, будто сражение было долгим и упорным и победа долгое время клонилась то на одну сторону, то на другую, но после жестокой битвы осталась за нами.

Это был пророческий сон, ибо несколько дней спустя герцог Энгиенский одержал победу в битве при Рокруа.

В понедельник 11 мая состояние короля стало безнадежным; он чувствовал сильные боли и не мог ничего есть. Весь день прошел у него в жалобах, а у присутствующих — в слезах.

В среду 13 мая ему было очень плохо. Когда те, кто находился рядом с ним, стали уговаривать его выпить хоть немного молочной сыворотки, он какое-то время возражал, говоря, что ему так худо, что, если его вынудят сделать хоть малейшее усилие, он тотчас умрет. Тем не менее окружающие настаивали: два камердинера взяли его под руки, чтобы приподнять; но, как умирающий и предвидел, он был слишком слаб, чтобы выдержать такую нагрузку: он стал задыхаться и едва не испустил дух. Тогда его тотчас снова опустили на подушки, и он долго лежал так, не в силах говорить, а затем, наконец, промолвил:

— Если бы они не положили меня в ту же минуту, все было бы кончено.

Вслед за тем король позвал врачей и спросил у них, сможет ли он, по их мнению, дотянуть до следующего дня, ибо пятница всегда была для него счастливым днем и все битвы и все сражения, начатые им в пятницу, завершались его победой и торжеством над врагами, а потому он всегда желал умереть в пятницу, будучи убежден, что для него нет лучшей смерти, чем умереть в тот день, когда испустил дух Господь наш Иисус Христос.

Врачи, осмотрев больного и пощупав его пульс, объявили ему, что по их мнению, он не сможет дожить до следующего дня.

— Хвала Господу! — произнес тогда король. — Я полагаю, что мне пришло время прощаться со всеми.

Он начал с королевы, которую нежно обнял и которой сказал много всего такого, что она одна могла понять; потом, подозвав дофина и своего брата, герцога Орлеанского, он обнял их обоих несколько раз. После этого епископ Мо, епископ Лизьё и отцы Вантадур, Дине и Венсан вошли в проход за его кроватью и больше оттуда уже не выходили. Спустя некоторое время король подозвал Бувара:

— Пощупайте мой пульс и скажите ваше мнение.

— Государь, — отвечал Бувар, — мне думается, что Господь скоро освободит вас от страданий, ибо я не чувствую больше вашего пульса.

Король поднял глаза к небу и громко произнес:

— Господь мой, прими меня в милосердии твоем!

Затем, обращаясь к присутствующим, он добавил:

— Помолимся Богу, господа.

После чего, глядя на епископа Мо, король промолвил:

— Вы ведь увидите, святой отец, когда придет время читать отходные молитвы, не так ли?.. Впрочем, я заранее пометил их все.

Несколько минут спустя король впал в агонию, и епископ Мо начал читать молитвы. Король уже ничего более не говорил и ничего более не слышал; казалось, дыхание жизни мало-помалу покидало его и все части его тела умирали одна за другой: сначала ступни, затем ноги, потом руки; затем даже хрипы его стали прерывистыми, так что по временам казалось, будто он уже мертв; наконец, без четверти три пополудни, 14 мая 1643 года, в день Вознесения Господня, Людовик XIII испустил последний дух, процарствовав тридцать три года без одного часа.

О Людовике XIII, подлинное место которого в истории указать легче, чем когда дело касается кардинала Ришелье, никогда не было двух суждений, и суд потомства не опроверг суда его современников.

Людовик XIII, звавшийся Справедливым не по причине способности бесстрастно вершить правосудие, а потому, по словам одних, что он родился под знаком Весов, или, по словам других, что кардинал опасался, как бы короля, страдавшего дефектом речи, не прозвали Людовиком Заикой, так вот, Людовик XIII, как это мог видеть читатель, был довольно жалким государем и довольно посредственным монархом, хотя, как и всем Бурбонам, ему была присуща минутная отвага и способность остроумно возразить; зато, как и все Бурбоны, он в высшей степени обладал тем тайным пороком, который политика превратила в королевскую добродетель: неблагодарностью.

Помимо того, он был скуп, жесток и мелок.

Вспомним, как он отказался от посвящения ему «Полиевкта», опасаясь, что придется дать какое-нибудь вознаграждение Корнелю.

После смерти Ришелье он полностью прекратил выплату пенсионов писателям, даже академикам, заявив:

— Господин кардинал скончался, и нам нет нужды более во всех этих людях, которые годны были только на то, чтобы восхвалять его.

Однажды, в Сен-Жермене, он пожелал увидеть роспись расходов придворного штата и своей собственной королевской рукой вычеркнул из списка молочный суп, который генеральша Коке ела по утрам; затем, увидев, что г-н де Ла Врийер, пребывавший, впрочем, в большой милости, велел подавать лично себе печенье, сказал ему при первой же встрече:

— Э, Ла Врийер, да вы, по-видимому, очень любите печенье!

И он отменил печенье Ла Врийера точно так же, как и молочный суп генеральши Коке.

Правда, однажды Людовик XIII показал замечательный пример великодушия. Вскоре после похорон одного из своих камердинеров, очень им любимого, король, по своему обыкновению, просматривал отчет об издержках, чтобы в точности знать, во что обошлось лечение больного, и, увидев запись: «Банка студня для такого-то», воскликнул: «Ах, по мне, так пусть он съел бы шесть таких банок, лишь бы остался жив!»

Это что касается его скупости. Но мы сказали также, что он был жесток.

Первыми его шагами такого рода стали убийство маршала д’Анкра и казнь Элеоноры Галигаи. Позднее, во время осады Монтобана, король безучастно взирал на несколько десятков тяжело раненных гугенотов, лежавших в сухом рву замка, где он разместился, и ожидавших хирурга, которого им так и позабыли прислать. Несчастные люди умирали от жажды, и их буквально пожирали мухи. Так что бедняги корчились от боли и беспрестанно кричали. Людовик XIII не оказал им никакой помощи и даже воспрепятствовал тому, чтобы это было сделано. Напротив, он с великим удовольствием смотрел на их предсмертные мучения и, подозвав к себе г-на де Ла Рош-Гийона, чтобы вместе наслаждаться этим зрелищем, сказал ему:

— Граф, вы только посмотрите, как гримасничают эти храбрецы!

Позднее, когда г-н де Ла Рош-Гийон был при смерти, Людовик XIII послал справиться, как тот себя чувствует.

— Плохо, — отвечал граф, — и потому скажите королю, что если он желает позабавиться, то ему следует поспешить, ибо я вот-вот начну гримасничать.

Известно, насколько сильно и каким образом Людовик XIII любил Сен-Мара. Однако он не только ни на минуту не подумал помиловать своего бывшего фаворита, но в день его смерти, когда пробил час, на который была назначена казнь, король посмотрел на стенные часы, сверил их с карманными и произнес: