Тем временем велись большие приготовления к новому военному походу, но никто ни в какие походы не верил, настолько слабым было здоровье Людовика XIII. Казалось, будто полновластный министр, угнетавший короля всю его жизнь, тянет его вслед за собой в могилу. Уже в конце февраля король серьезно заболел; по всей вероятности, у него было воспаление слизистой оболочки желудка и кишок, от которого он вначале оправился; так что в первый день апреля, после целого месяца страданий, он поднялся с постели и провел весь день, рисуя карикатуры; в последние дни его жизни это занятие стало одним из самых привычных его развлечений.
Второго апреля он снова поднялся и провел день так же, как и накануне.
Наконец, 3 апреля он опять поднялся и пожелал прогуляться по галерее; Сувре, первый дворянин королевских покоев, и Шаро, капитан королевских гвардейцев, помогали ему идти, поддерживая его с боков, в то время как его камердинер Дюбуа шел за ними следом и нес стул, на который король садился через каждые десять шагов. Это была его последняя прогулка. В последующие дни он еще иногда вставал с постели, но больше уже не одевался и, все время испытывая боли, на глазах слабел вплоть до 19 апреля; утром этого дня, после скверно проведенной ночи, он сказал, обращаясь к тем, кто его окружал:
— Я чувствую себя крайне плохо и понимаю, что мои силы начинают убывать. Этой ночью я обратился с молитвой к Господу и молил его божественное величество сократить долготу моей болезни, если уж он так решил распорядиться мною.
Затем он обратился к Бувару, своему врачу, которого мы видели у изголовья смертного одра кардинала:
— Бувар, вы знаете, что у меня уже давно мрачные мысли по поводу этой болезни и что я просил и даже убеждал вас сказать мне ваше мнение о моем положении.
— Это так, — ответил Бувар.
— И, поскольку вы не пожелали дать мне ответ, — продолжал король, — я догадался, что моя болезнь неизлечима; поэтому я понял, что мне предстоит скоро умереть, и сегодня утром велел передать епископу Мо, моему духовнику, и моему исповеднику просьбу совершить надо мною соборование, в чем они мне до сих пор отказывали.
Тем не менее около двух часов пополудни король пожелал подняться с постели; он приказал перенести его на кушетку и отворить окна, чтобы, по его словам, он мог видеть свое последнее обиталище. Этим последним обиталищем было аббатство Сен-Дени, которое хорошо просматривалось из Нового Сен-Жерменского замка, где находился тогда король.
Каждый вечер король обычно заставлял г-на Лука, кабинет-секретаря, а порой даже Шико, своего врача, читать ему «Жития святых» или какую-нибудь другую душеспасительную книгу. В тот вечер король попросил г-на Лука взять небольшую книжку Нового Завета и почитать размышления о смерти, содержащиеся в семнадцатой главе евангелия от Иоанна, но, видя, что Лука недостаточно быстро находит соответствующее место, взял книгу в руки и тотчас отыскал нужную главу. Чтение продолжалось до полуночи.
В понедельник 20 апреля, в присутствии герцога Орлеанского, принца де Конде и всех высших придворных чинов Людовик XIII объявил королеву регентшей королевства после своей смерти. Королева стояла у изножья кровати своего мужа и во все время его речи не переставала плакать.
Ночь 21-го король провел еще хуже, чем всегда. Утром, когда несколько дворян пришли справиться о самочувствии короля и Дюбуа задернул занавески постели, чтобы позади них сменить ему белье, король едва ли не с ужасом оглядел себя и, не сумев сдержаться, воскликнул:
— Господи Иисусе, до чего же я исхудал!
Затем, отодвинув занавеску и протянув руку к г-ну де Понти, он сказал:
— Смотри, Понти, а ведь это рука, державшая скипетр, ведь это рука короля Франции! Не скажут ли теперь, что это рука самой Смерти?
В тот же день готовилось большое торжество: крещение дофина, имевшего от роду четыре с половиной года. Король хотел, чтобы сын звался Людовиком, и назначил его крестным отцом кардинала Мазарини, а крестной матерью — принцессу Шарлотту Маргариту де Монморанси, мать Великого Конде. Церемония проходила в часовне Старого Сен-Жерменского замка, в присутствии королевы; на юном принце был великолепный наряд, который ему прислал в подарок его святейшество папа Урбан. По завершении церемонии маленького дофина принесли к королю, который, невзирая на всю свою слабость, пожелал посадить его на свою постель и, желая удостовериться, выполнены ли его указания, спросил ребенка:
— Как тебя зовут, дитя мое?
— Людовик Четырнадцатый, — ответил дофин.
— Еще нет, мой сын, еще нет, — промолвил Людовик XIII, — но моли Бога, чтобы это случилось поскорее.
На другой день королю стало еще хуже, и врачи сочли своевременным, чтобы он причастился. Об этом уведомили королеву, чтобы она привела сыновей и они получили благословение отца.
По окончании церемонии, обратившись к Бувару, король спросил, наступит ли его смерть в ближайшую ночь. Однако Бувар ответил, что, по его убеждению, если только не случится что-нибудь непредвиденное, его величество будет жить намного дольше.
На другой день Людовика XIII соборовали, и, когда после этой церемонии г-н де Понти нечаянно встал перед окном и загородил лучи солнца, проникавшие в спальню, король промолвил:
— Ах, Понти, не отнимай у меня того, чего ты не можешь мне дать.
Господин де Понти не понял, что хотел этим сказать король, и продолжал стоять на прежнем месте. Однако г-н де Трем пояснил ему, что король просит не закрывать от его взора солнце, которое, возможно, он видит в последний раз.
На следующий день Людовик XIII почувствовал себя лучше и приказал г-ну де Ньеру, своему первому гардероб-лакею, взять лютню и аккомпанировать ему. Затем он принялся петь вместе с Сави, Мартеном, Канфором и Форденаном мелодии, сочиненные им на тексты стихотворных переложений псалмов Давида, которые выполнил г-н Годо. Королева крайне удивилась, услышав это пение; она поспешила прийти к королю и, как и все другие, явно обрадовалась, увидев, что ему стало легче.
В течение нескольких следующих дней состояние больного менялось, становясь то лучше, то хуже. Наконец в среду 6 мая ему стало так плохо, как никогда еще не было, а 7-го он ощутил себя настолько слабым, что сказал Шико:
— Когда же до меня дойдет добрая весть, что мне следует идти к Богу?
Восьмого мая болезнь усилилась, а 9-го король впал в забытье, так сильно обеспокоившее врачей, что они стали всячески шуметь, чтобы разбудить его; но, не сумев ничего добиться и опасаясь, что это забытье приведет больного к смерти, они поручили отцу Дине, исповеднику короля, привести его в чувство. И тогда отец Дине нагнулся к его уху и трижды прокричал:
— Государь, вы меня слышите? Соблаговолите проснуться, ваше величество; вы уже так давно не принимали никакой пищи, что все стали бояться, как бы столь продолжительный сон не ослабил вас.
Король проснулся и с полным присутствием сознания произнес:
— Я прекрасно слышу вас, святой отец, и не порицаю вас за то, что вы разбудили меня; но я порицаю тех, кто заставил вас сделать это, ведь им известно, что я не сплю по ночам, и вот теперь, когда мне удалось хоть немного уснуть, они будят меня!
Затем, обращаясь к своему первому лейб-медику, он сказал:
— Неужто вы полагаете, сударь, что я страшусь смерти? Не думайте так, ибо, даже если мне придется умереть в этот час, я готов.
Потом он повернулся к исповеднику:
— Так что, пришло время умирать?.. В таком случае, исповедуйте меня и препоручите мою душу Господу.
На следующий день, 10-го, король почувствовал себя еще хуже, и, когда, с целью придать ему сил, его хотели насильно заставить съесть ложечку растаявшего студня, он промолвил:
— Ах, господа, сделайте милость, дайте мне спокойно умереть!
В тот же день, около четырех часов пополудни, в спальню короля привели дофина, чтобы он повидал отца; однако король спал. Полог кровати был отдернут, и можно было заметить, что лицо умирающего уже обезображено смертью. Дюбуа, один из камердинеров короля, подошел к маленькому принцу и сказал ему:
