Так что Буаробер удалился в Руан, и именно оттуда адресовал кардиналу оду, лучшую, возможно, из всех, какие он сочинил за свою жизнь:

ПРЕСВЯТОЙ ДЕВЕ.

Благодаря тебе, о матерь Божья,

На суше избежал я бездорожья,

А в море спасся от подводных скал.

Милей, чем здесь, мне не найти приюта,

Я смог забыть здесь горечь той минуты,

Когда ко мне остыл мой кардинал.

Ведь нет умней и нет мудрей владыки!

Мне дал удачу этот муж великий,

Им был обласкан я, простой аббат.

Он отстранил меня могучей дланью,

Но жизнь его — пример для подражанья,

И этим я и счастлив, и богат!

Скорблю, не видя этого обличья,

Исполненного силы и величья,

Хоть мог бы жить один, без суеты.

Внимать владыке я лишился чести!

Служить ему, дела вершить с ним вместе,

Святая Дева, помоги мне ты!^[18]

Однако кардинал, хотя и сочтя эти стихи чрезвычайно красивыми, оставил в изгнании их автора. Тем не менее, вопреки обыкновению, друзья Буаробера делали все, что было в их силах, чтобы посодействовать ему. Особенно отличался в этом отношении Ситуа, врач кардинала, не забывавший своего старого друга, который заставлял так сильно смеяться его высокопреосвященство, рассказывая ему забавные истории о добряке Ракане и мадемуазель де Турне. Как-то раз, в то время, когда кардинал находился в Нарбонне и болел так тяжело, что, при всем своем мужестве, без конца жаловался, не в силах ни на минуту обрести вновь хорошее расположение духа, Ситуа сказал ему:

— По правде сказать, монсеньор, моя наука бессильна, и я не знаю, что вам еще дать, если не считать одного средства, которое прежде весьма вам помогало.

— И что это за средство? — поинтересовался кардинал.

— Три-четыре крупицы Буаробера, принятые после еды.

— Замолчите, господин Ситуа! — строго оборвал его кардинал. — Еще не время.

Однако по возвращении кардинала в Париж все кругом стали говорить ему в пользу Буаробера, которого и в самом деле недоставало при дворе; и, хотя Ришелье держался твердо, Мазарини, уже начавший входить в большой фавор, написал изгнаннику:

«Справьтесь обо мне в такой-то день, и, даже если я буду в спальне его высокопреосвященства, приходите повидать меня там».

Буаробер не заставил его повторять это приглашение и поспешил приехать в Париж. Мазарини, и в самом деле находившегося в это время в спальне кардинала, известили, что его спрашивают; он вышел из спальни, а затем вернулся туда, держа за руку Буаробера, склонившегося до земли. Но, против ожидания тех, кто оказался там в это время и надеялся увидеть проявление страшного гнева со стороны его высокопреосвященства, кардинал, едва увидев Буаробера, протянул к нему руки и разразился рыданиями, ибо он чрезвычайно любил тех, кто, как ему представлялось, любил его. Зрелище Ришелье, плачущего от радости, что снова видит его, настолько ошеломило Буаробера, что он, при всей своей способности проливать слезы, не сумел выдавить из себя ни единой слезинки. Но, будучи превосходным актером, он вышел из положения, притворившись, что охвачен волнением.

— Взгляните, монсеньор, — воскликнул Мазарини, желавший посодействовать ему, — взгляните на этого несчастного человека: он задыхается!

И, поскольку в эту минуту итальянское буффонство шепнуло ему на ухо, что шутку следует довести до конца, он воскликнул:

— Скорее! Бедняга вот-вот умрет от апоплексии! Хирурга, хирурга!

Прибежал Ситуа. Отступать уже было некуда. Так что несчастный Буаробер, под предлогом, что он задыхается от избытка чувств, согласился, чтобы из него выпустили три тазика крови, и, хотя чувствовал он себя превосходно, это было исполнено к великому умилению кардинала, который умер спустя девятнадцать дней.

Однако Буаробер не мог простить Мазарини эти тазики крови, которые тот велел из него выпустить.

— Ничего другого я от него добиться не смог, — говаривал Буаробер, — и кровопускание стало единственным добрым делом, которое этот скряга вознамерился для меня сделать.

VIII. 1643

Вступление Мазарини в государственный совет. — Фавор г-на де Нуайе. — Бассомпьер выходит из Бастилии. — Останки королевы-матери. — Болезнь короля. — Объявление регентства. — Крещение дофина. — Последние минуты Людовика XIII. — Его пророческий сон. — Его кончина. — Суждение об этом короле. — Его жадность, его жестокость, его ничтожество.

После кончины кардинала, так порадовавшей его величество, король, дабы сдержать слово, данное умирающему, и обещание, данное самому себе, возвратил Тревилю, дез Эссару, Ла Салю и Тийаде их дипломы капитанов гвардии и мушкетеров, но в то же самое время ввел Мазарини в государственный совет и облек г-на де Нуайе настолько полным доверием, что, когда ему предлагали работать без этого министра, он отвечал:

— Нет, нет, подождем нашего старичка, ибо в его отсутствие мы ничего путного не сделаем.

Спустя несколько дней маршал де Витри, граф де Крамай и маршал де Бассомпьер вышли из Бастилии.

Бассомпьер провел в ней двенадцать лет и потому нашел большие перемены как в моде, одним из самых прославленных баловней которой он был, так и в облике Парижа, где его имя было так известно. Войдя в Лувр, маршал сказал, что более всего он удивлен тем, что вполне мог бы прийти из Бастилии во дворец по верхам карет, до того много экипажей на улицах города; что же касается мужчин и лошадей, то, по его словам, он их не узнал, поскольку мужчины были без бороды, а лошади — без гривы. Впрочем, он остался таким, каким был всю свою жизнь — прямодушным, остроумным и насмешливым; однако вскоре во Франции должно было перемениться и остроумие, как уже переменились улицы и лица.

В это время готовилось и другое возвращение — возвращение останков королевы Марии Медичи, этой жертвы ненависти кардинала, имевшего над Людовиком XIII такую власть, что сыну не было позволено посылать денежную помощь своей матери. Она умерла в Кёльне, в доме своего художника Рубенса, не имея другого ухода, кроме того, что ей оказывала одна бедная экономка, и никаких других денег, кроме тех, что ей из милости давал курфюрст. В завещании она просила, чтобы ее мертвое тело перевезли в королевскую усыпальницу Сен-Дени. Однако ничего этого не было сделано, пока Ришелье был жив, и ее тело оставили гнить в той самой комнате, где она умерла. Наконец, вспомнив, что у него была мать, о чем он так долго не вспоминал, король послал одного из своих дворян в Кёльн, чтобы привезти во Францию эти несчастные останки, требовавшие упокоения в королевской усыпальнице на земле приемной родины.

В Кёльне, перед тем как останки королевы покинули этот город, оказавший ей гостеприимство, прошла панихида, на которой присутствовало около четырех тысяч бедняков; затем обитый черным бархатом катафалк двинулся по дороге во Францию, останавливаясь во всех городах, и во время каждой остановки местное духовенство совершало заупокойные молебны, не внося, однако, гроб в церковь, поскольку придворный церемониал требовал, чтобы гроб был установлен только в последнем обиталище королей. Наконец, на двадцатый день пути катафалк въехал в Сен-Дени.