— Я ни в коем случае не останусь, ибо что скажет моя племянница, если она не увидит меня сегодня вечером?

В 1638 году кардинал купил для нее герцогство Эгийонское. И лишь тогда она рассталась со своим именем Комбале. Мы видели, как она ухаживала за дядей, лежавшим на смертном одре.

Следует добавить, что в молодости кардинал был весьма сильно влюблен в г-жу де Бутийе, жену государственного секретаря по делам финансов, и, по слухам, имел от нее сына, который был не кем иным, как государственным секретарем Шавиньи, чье имя мы уже не раз упоминали в этом повествовании. И в самом деле, Шавиньи всегда пользовался особым покровительством со стороны кардинала и настолько полагался на это благоволение, что в своих взаимоотношениях с Людовиком XIII нередко угрожал ему гневом Ришелье, и перед лицом такой угрозы король непременно уступал.

Кардинал был великим тружеником, и так как спал он обычно плохо, то в комнате, примыкавшей к его спальне, всегда находился секретарь, готовый писать под его диктовку. Ришелье предоставил эту должность, весьма желанную для многих по причине влияния, которую она позволяла оказывать на него, бедному малому по имени Шере, родом из Ножан-ле-Ротру. Этот молодой человек, неболтливый и прилежный, очень нравился министру, осыпавшему его благодеяниями; однако случилось так, что по прошествии пяти или шести лет, проведенных им на службе у его высокопреосвященства, в Бастилию заключили какого-то человека, и г-н де Лаффема, назначенный допросить арестованного, обнаружил среди его бумаг четыре письма Шере, в одном из которых секретарь писал:

«Я не могу прийти к Вам, ибо мы живем здесь в невероятнейшей неволе и имеем дело с величайшим из всех когда-либо существовавших тиранов».

Лаффема, который был беззаветно предан кардиналу, тотчас переслал ему эти письма. Шере, как обычно, находился в соседней комнате. Кардинал вызвал его к себе.

— Шере, — спросил его Ришелье, — что вы имели, когда поступили ко мне на службу?

— Ничего, монсеньор, — ответил Шере.

— Запишите это, — сказал кардинал.

Шере повиновался.

— А что вы имеете теперь? — продолжал Ришелье.

— Монсеньор, — произнес молодой человек, немало удивленный этим вопросом, — перед тем, как ответить вашему высокопреосвященству, мне надо немного подумать.

Несколько минут прошли в молчании.

— Ну как, вы подумали? — спросил кардинал.

— Да, монсеньор.

— Итак, что же вы имеете? Говорите.

Шере пустился в подсчеты. По мере того, как он приводил свои выкладки, кардинал заставлял его записывать их.

— Вы забываете, — сказал кардинал, — о такой статье, как пятьдесят тысяч ливров.

— Монсеньор, я не получал их, ибо с этим возникли большие затруднения, и мне неизвестно, получу ли я когда-нибудь эти деньги.

— Я сделаю так, что вы их непременно получите, — промолвил кардинал. — Это я заставил вас заниматься этим делом, и, раз уж я начал, то будет справедливо, чтобы я и закончил. Ну а теперь, подсчитайте итог всего, чем вы владеете.

Шере подсчитал, и оказалось, что этот малый, без гроша в кармане поступивший на службу к кардиналу, по прошествии шести лет имел состояние в сто двадцать тысяч экю.

После этого кардинал показал Шере его письма.

— Взгляните, — сказал он ему, — этот почерк ваш?

— Да, монсеньор, — весь дрожа, ответил Шере.

— Тогда читайте.

Шере, бледный как смерть, пробежал глазами четыре письма, которые г-н де Лаффема переслал кардиналу.

— Прочли? — спросил его Ришелье.

— Да, монсеньор, — пролепетал Шере.

— Ну а теперь ступайте вон! Вы негодяй, и никогда не показывайтесь мне больше на глаза!

Однако уже на следующий день г-жа д’Эгийон попросила кардинала помиловать Шере, и его высокопреосвященство дал на это согласие. Шере умер в должности ревизора Счетной палаты.

Буароберу, с которым кардинал однажды поссорился, стоило большого труда вновь обрести его милость. Правда, и согрешил он серьезно.

Во время репетиции трагедии «Мирам» — мы уже говорили, какое значение придавал кардинал постановке этого шедевра, — так вот, во время репетиции трагедии «Мирам» Буаробер получил задание впускать в зал только актеров и актрис, дабы кардинал мог судить о том, какое впечатление производит его пьеса на знатоков театрального дела. Буаробер добросовестно исполнял возложенное на него поручение; он впустил в зал целую театральную труппу, и среди ее членов была малышка Сент-Амур Фрерло, долгое время состоявшая в труппе Мондори. И вот в ту минуту, когда репетицию уже должны были начать, во входную дверь театрального зала постучал герцог Орлеанский. Он не был приглашен, что правда, то правда, но не открыть перед первым принцем крови дверь, только что распахнувшуюся перед десятком актеров и актрис, не представлялось возможным. Так что герцога Орлеанского впустили в зал.

Для всех этих дам было большой удачей оказаться в такой близости от принца. И потому каждая из них изо всех сил старалась привлечь его взгляд, жеманно поводя глазками, отваживаясь на рискованные жесты и приподнимая чепчик, так что репетиция прошла в обстановке кокетства, и поскольку по этой причине слушать происходившее на сцене было невозможно, то никто в итоге не высказал своего суждения о пьесе. Всем понятно, в какое раздражение впадает в подобных случаях автор. Кардинал не упустил ни единой подробности этого бесстыдного заигрывания, но не осмелился ничего сказать из-за присутствия герцога, который развеселился до такой степени, что, как утверждали, на глазах у всех вышел из зала вместе с малышкой Сент-Амур.

Так что кардинал не дал волю своему гневу, а всем понятно, чем был чреват его сдерживаемый гнев.

Наконец, настал великий день первого представления спектакля; отправить приглашения на него было поручено Буароберу и шевалье де Рошу. Имена приглашенных были внесены в список. Все эти люди являлись с пригласительными билетами; имена на билетах сличали с именами, внесенными в список, после чего владельцев билетов впускали в зал.

В другом месте мы уже рассказывали об этом представлении и о произведенном им впечатлении. Спустя несколько дней король, герцог Орлеанский и кардинал встретились вместе.

— А кстати, кардинал, — промолвил король, который весьма любил поддевать^[17] его высокопреосвященство, — выходит, на днях у вас на спектакле было немало мошенниц?

— Что вы имеете в виду, государь? — спросил кардинал. — Я предпринял все меры предосторожности, чтобы в зал впускали только с письменными приглашениями. Два дворянина охраняли двери и препровождали всех явившихся особ представляться президенту Винье и господину архиепископу Реймскому.

— Так вот, кардинал, — вступил в разговор Гастон, — ваш президент и ваш архиепископ впустили в зал изрядное число плутовок, хотя, возможно, эти дамы состояли в их свите.

— Можете вы назвать мне хотя бы одну из них? — спросил кардинал, сжимая свои тонкие губы.

— Еще бы, черт побери! — ответил Гастон. — Я назову вам малышку Сент-Амур.

— Это та особа, с которой вы, ваше высочество, на днях покинули репетицию? — поинтересовался кардинал.

— Она самая, — подтвердил Гастон.

— Так вот как мне служат! — воскликнул кардинал.

— При этом, — заметил король, — королева находилась в одном зале с потаскушкой и, выйдя в коридор, могла случайно столкнуться с ней.

— Я выясню, государь, кто в этом виноват, — продолжал кардинал, — и обещаю вашему величеству, что этот человек будет наказан.

Они поговорили еще минут десять о чем-то другом, после чего кардинал откланялся и удалился.

Вернувшись к себе, он прежде всего велел принести ему все сохранившиеся пригласительные билеты, чтобы узнать, с каким из них связан проступок Буаробера или шевалье де Роша.

Билет на имя маркизы де Сент-Амур был подписан Буаробером.

Кардинал вызвал виновного и приказал ему удалиться либо в Шатийонский монастырь, где он был аббатом, либо в Руан. Буаробер хотел оправдаться, но нахмуренные брови кардинала свидетельствовали о том, что делать это бесполезно и что приказу лучше всего подчиниться. Наплакавшись вволю, Буаробер, весь в слезах, ушел. Но кардинал не хотел видеть слез, точно так же, как он не хотел слушать молений. Опала была полной.