Твой кроткий взор с мечом, что грозной сечи ждет?

— Глазами нежными отчизну я ласкаю,

А меч мой яростный свободу ей несет!^[15]

— Это твое стихотворение, Ле Буа? — спросил его кардинал.

— Нет, — ответил Буаробер, — это стихи мадемуазель де Гурне.

— Не автор ли это «Тени»?^[16] — поинтересовался кардинал.

— Именно так, — подтвердил Буаробер.

— Ну что ж, приведи ее ко мне.

Буаробер воспользовался этим разрешением и на другой день привел мадемуазель де Турне, которой было тогда около семидесяти лет, к кардиналу. Ришелье, подготовившийся к этому визиту, встретил ее приветствием, которое было целиком составлено из устарелых слов, заимствованных из ее книги. Так что мадемуазель де Турне прекрасно поняла, что кардинал хочет позабавиться; однако она ничуть не смутилась и промолвила:

— Вы смеетесь над бедной старухой, монсеньор; но смейтесь, смейтесь, великий гений! Ведь весь мир должен развлекать вас.

Кардинал, удивленный таким присутствием духа у старой девы и изысканностью сделанного ею комплимента, тотчас принес ей извинения, а затем, повернувшись к Буароберу, сказал:

— Нам следует что-нибудь сделать для мадемуазель де Турне: я даю ей пенсион в двести экю.

— Замечу вашему высокопреосвященству, что у нее есть служанка.

— И как зовут эта служанку?

— Это мадемуазель Жамен, побочная дочь Амадиса Жамена, пажа Ронсара.

— Хорошо, даю пятьдесят экю в год мадемуазель Жамен.

— Но, монсеньор, помимо служанки, у мадемуазель де Турне есть еще кошка.

— И как зовут эту кошку?

— Душечка Пиайон, — ответил Буаробер.

— Я даю пенсион в двадцать ливров душечке Пиайон, — произнес Ришелье.

— Но, монсеньор, — продолжал Буаробер, видя, что кардинал расположен проявлять щедрость, — душечка Пиайон только что окотилась.

— И сколько же котят она родила? — поинтересовался кардинал.

— Пять, — ответил Буаробер.

— Хорошо, я добавляю по пистолю на каждого котенка.

А ведь это был тот самый человек, по приказу которого на эшафот упали головы Шале, Бутвиля, Монморанси, Марийяка и Сен-Мара!

Как-то раз Буароберу удалось также устроить пенсион в сто ливров одному бедолаге-поэту по имени Майе. Когда тот явился к нему с просьбой походатайствовать о пособии в его пользу, Буаробер велел ему составить письменное прошение на имя короля и пообещал взяться за это дело. Тогда Майе взял лист бумаги и тут же на месте написал следующее четверостишие:

О, если бы король мое прошенье увидал

И сотню ливров мне на хлеб и книги дал!

Без книг вполне я обойдусь,

Но жить без хлеба не берусь.

Ришелье нашел это четверостишие забавным и удовлетворил просьбу поэта.

Однако кардинал не был щедрым, и присущая ему скупость проявлялась прежде всего в его любовных делах.

У кардинала было несколько любовниц. Одной из них была знаменитая Марион Делорм. Она посещала его дважды, причем первый раз — переодетая пажем, поскольку следовало соблюсти приличия. На Ришелье, встречавшем ее, было платье из серого атласа, украшенное золотым и серебряным шитьем, сапоги и шляпа с перьями. Во второй раз Марион явилась под видом гонца. За эти два свидания кардинал послал ей через своего камердинера Бурне сто пистолей. Марион пожала плечами и подарила эти сто пистолей камердинеру.

Госпожа де Шон тоже пользовалась какое-то время благосклонностью кардинала, но это едва не обернулось для нее бедой. Однажды вечером, когда она в карете возвращалась из Сен-Дени, ее остановили шестеро морских офицеров, которые хотели разбить об ее голову две бутылки с чернилами. То был весьма распространенный в те времена прием обезобразить лицо человеку; впоследствии вместо этого стали просто выплескивать в лицо серную кислоту.

Когда бутылку разбивают, осколки стекла режут лицо, чернила проникают в порезы, и дело кончено. Однако г-жа де Шон так удачно защищала себя руками, что бутылки разбились о стойку дверцы и запачканными оказались лишь платье и карета. В этом злоумышлении все обвиняли г-жу д’Эгийон.

Госпожа д’Эгийон была племянницей кардинала и слыла его любовницей. В 1620 году ее выдали замуж за Антуана дю Рура де Комбале, который был крайне плохо сложен и чрезвычайно угреват. Так что она прониклась к нему такой неприязнью, что впала в глубокую меланхолию. В итоге, когда он был убит в ходе войны с гугенотами, молодая вдова, опасаясь, что ее снова принесут в жертву каким-нибудь государственным интересам, дала обет никогда больше не выходить замуж и постричься в кармелитки. С тех пор она одевалась не менее скромно, чем пятидесятилетняя святоша, хотя ей было всего лишь двадцать шесть лет; она носила платья из гладкой одноцветной шерстяной ткани и никогда не поднимала глаза. Будучи камерфрау королевы-матери, на службе она постоянно была облачена в этот странный наряд, который, впрочем, совсем ее не портил, ибо она была одной из самых красивых женщин Франции и находилась в самом расцвете своей красоты. Однако, поскольку ее дядя становился все более и более могущественным, она начала выпускать локоны, прицеплять к волосам бант и, не меняя еще цвет своих нарядов, стала носить шелковые платья взамен прежних шерстяных. Наконец, когда Ришелье был назначен первым министром, появились женихи, мечтавшие взять в жены красавицу-вдову, но всем им было отказано, хотя среди этих женихов числились г-н де Брезе, г-н де Бетюн и граф де Со, звавшийся впоследствии г-ном де Ледигьером. Правда, кое-кто уверял, что это кардинал, испытывая ревность, не позволил племяннице выйти замуж во второй раз. Тем не менее она была очень близка к тому, чтобы стать женой графа Суассонского, и, не будь ее первый муж столь низкого происхождения, дело, вероятно, выгорело бы. Был даже пущен слух, что ее брак с г-ном де Комбале не был довершен, и какой-то составитель анаграмм обнаружил в ее имени доказательство отсутствия между ними интимных отношений. В самом деле, в девичьем имени г-жи де Комбале, Marie de Vignerot (Мари де Виньеро) нашлись все буквы слов: VIERGE DE TON MARI («девственница твоего мужа»). Но, несмотря на эту анаграмму, Мари де Виньеро так и осталась вдовой.

Однако, если верить скандальной хронике того времени, выдержать это вдовство г-же де Комбале было не так уж трудно, и она имела от кардинала четырех детей. Распускал эти злобные слухи г-н де Брезе, которого г-жа де Комбале не пожелала любить и женой которого она отказалась стать. Он рассказывал обо всех обстоятельствах рождения и воспитания этих четырех маленьких Ришелье. И потому какой-то анонимный автор сочинил следующую эпиграмму, за которую он вряд ли потребовал награду у кардинала, каким бы любителем стихов ни был его высокопреосвященство:

Вчера Филида, вся в слезах и гневе,

Пришла пожаловаться королеве,

Что де Врезе везде твердит обман:

Мол, четырех детей наделал ей Арман!

Участливо ей королева молвила в ответ:

«Да успокойтесь же, Филида!

Известно, что готов оклеветать Врезе весь свет,

И много чести, если те, кто любит вас не ради вида,

Поверят хоть наполовину

В злословия его лавину».

Все эти толки дошли до ушей кардинала, но они ничуть не встревожили его. В любой час дня и даже ночи г-жа де Комбале имела к нему доступ, и поскольку кардинал очень любил цветы, а она в конце концов рассталась со своим черным шелковым платьем, как еще раньше рассталась со своим темным шерстяным платьем, то, когда племянница направлялась к дяде, на ее корсаже, весьма открытом, всегда красовался букет, хотя она никогда не позволяла себе ничего подобного, выходя в свет. Однажды вечером, когда кардинал довольно поздно покидал г-жу де Шеврёз, а она хотела задержать его еще дольше, он промолвил: