— Но я имел честь сообщить вам, мадемуазель, что у меня уже есть ваша книга, — сказал Ивранд, — и в доказательство этого я прочту что-нибудь из той или другой главы.

— О, мне это бесконечно льстит, сударь; стало быть, вы сочинитель, коль скоро вас так интересуют только что вышедшие в свет книги?

— Да, мадемуазель, и вот несколько стихотворений моего собственного сочинения, которые я буду счастлив предложить вам в обмен на вашу книгу.

И он, в самом деле, принялся декламировать стихи.

— Но ведь это стихи господина Ракана! — воскликнула старая дева.

— А я и есть господин Ракан, ваш покорный слуга, — приподнимаясь, произнес Ивранд.

— Сударь, вы смеетесь надо мной! — промолвила старая дева, невероятно удивленная его словами.

— Смеяться над вами?! — запротестовал Ивранд. — Смеяться над названой дочерью великого Монтеня, героиней поэзии, прославленной девой, о которой Липе сказал: «Videamus quid sit paritura ista virgo»,^[13] а молодой Хейнсий написал: «Auso virgo concurrere viris scandit supra viros»?^[14]

— Ну хорошо, хорошо! — остановила его мадемуазель де Турне, невыразимо тронутая этой лавиной похвал. — Значит, тот, кто только что вышел отсюда, хотел посмеяться надо мною; а может быть, это все-таки вы сейчас смеетесь надо мною. Ну да не столь это важно: молодость всегда смеется над старостью, и в любом случае я была очень рада увидеть двух господ столь приятной внешности и столь остроумных.

Однако Ивранд не намеревался внушать старой деве мысль, что его визит был всего лишь розыгрышем, и потому он принялся так красноречиво говорить, что, в свой черед проведя с мадемуазель де Гурне три четверти часа, при расставании оставил ее вполне убежденной в том, что на этот раз она имела дело с настоящим автором «Пастушеских стихотворений».

Но как только Ивранд вышел от нее, явился, в свой черед, подлинный Ракан. Ключ был в двери. Поскольку Ракан страдал небольшой одышкой, он вошел запыхавшись и, войдя, рухнул в кресло. Услышав произведенный им шум, мадемуазель де Гурне, которая все еще пыталась догнать прекрасную мысль, убежавшую при виде шевалье де Бюэя, обернулась и с удивлением увидела нечто вроде толстого фермера, который, не произнося ни слова, отдувался и утирал лицо.

— Жамен, Жамен, — позвала она, — быстро идите сюда!

Компаньонка поспешно пришла.

— Ах, вы только посмотрите, какая нелепая личность! — воскликнула мадемуазель де Турне, не в силах оторвать взгляд от Ракана и разрываясь от смеха.

— Мадемуазель, — промолвил Ракан, который, поясним, не выговаривал ни «р», ни «с»: вместо «р» он произносил «л», а вместо «с» — «т», — челез четвелть чата я ткажу вам, зачем я пришел тюда, но плежде позвольте мне отдышаться. Какого челта вы забрались так вытоко? Ох, как вытоко, мадемуазель, как вытоко!

Понятно, что если лицо и манеры Ракана позабавили мадемуазель де Турне, то она развеселилась куда больше, услышав его тарабарщину, о которой мы попытались дать представление; но в конце концов утомляешься от всего, даже от смеха, и, когда ей, в свой черед, удалось отдышаться, она произнесла:

— А через эти четверть часа, сударь, вы мне хотя бы скажете, что привело вас сюда?

— Мадемуазель, — сказал Ракан, — я плишел поблагодалить вас за ваш подалок.

— За какой подарок?

— Да за вашу «Тень».

— За мою «Тень»? — переспросила мадемуазель де Турне, начав понимать речь, на которой изъяснялся Ракан, — за мою «Тень»?

— Да, конечно, за вашу «Тень».

— Жамен, — обратилась к своей компаньонке мадемуазель де Турне, — прошу вас, рассейте заблуждение этого бедняги: подтвердите, что я послала мою книгу лишь господину де Малербу, довольно плохо отблагодарившему меня за то, что я вспомнила о нем, и господину Ракану, только что вышедшему отсюда.

— Как это вышел отсюда?! — вскричал Ракан. — Но это я Лакан!

— Значит, вы Лакан?

— Я не говолил Лакан, я сказал Лакан.

И бедный поэт предпринял бесконечные усилия, пытаясь произнести свое имя, которое, содержа, к несчастью, ту букву, какую он не мог выговорить, оставалось все время настолько искаженным, что мадемуазель де Турне тщетно пыталась его понять.

— Сударь, — спросила она, — вы умеете писать?

— Как это, умею ли я писать? Дайте мне пело, и сами увидите.

— Жамен, дайте перо господину.

Жамен послушно подала перо незадачливому посетителю, который самым разборчивым почерком и крупными буквами вывел имя «РАКАН».

— Ракан! — воскликнула Жамен.

— Ракан? — повторила мадемуазель де Турне. — Так вы господин Ракан?!

— Ну да, — подтвердил Ракан, обрадованный тем, что его, наконец, поняли, и полагавший, что теперь его будут принимать иначе, — ну да!

— Вы только посмотрите, Жамен, на этого занятного человека, который присваивает себе подобное имя! — в гневе воскликнула мадемуазель де Турне. — Двое других были, по крайней мере, милы и забавны, но этот всего лишь какой-то жалкий шут.

— Мадемуазель, мадемуазель, — произнес Ракан, — плошу вас, поясните, что означают эти ваши слова?

— Они означают, что вы уже третий, кто сегодня является ко мне в дом, называя себя Раканом.

— Я ничего об этом не знаю, мадемуазель, но мне доподлинно известно, что я настоящий Лакан.

— Я не знаю, кто вы, — отвечала мадемуазель де Турне, — но мне, в свой черед, доподлинно известно, что вы самый глупый из всех трех. Черт вас раздери! Я не потерплю, чтобы меня поднимали на смех!

Произнеся это бранное выражение, придуманное ею для собственного употребления, мадемуазель де Турне поднялась и жестом императрицы приказала поэту выйти вон.

Видя этот жест и уже не зная, что ему делать, Ракан внезапно заметил на столе томик со своими сочинениями, бросился к нему и, показывая его мадемуазель де Турне, воскликнул:

— Мадемуазель, я настолько настоящий Лакан, что етли вы тоблаговолите взять в луки эту книгу, то я плочту вам наизусть от начала и до конца вте стихи, какие в ней есть!

— Что ж, сударь, — промолвила мадемуазель де Турне, — это означает, что вы их украли, так же, как вы украли имя Ракана, и я заявляю вам, что если вы не уйдете отсюда сию же минуту, я позову на помощь.

— Но, мадемуазель…

— Жамен, прошу вас, кричите караул!

Ракан не стал ждать последствий этого враждебного маневра: он уцепился за лестничную веревку и, при всей своей одышке, стрелой спустился вниз.

В тот же день мадемуазель де Турне узнала всю правду. Посудите сами, каково было ее отчаяние, когда ей стало понятно, что она выставила за дверь единственного из трех Раканов, который был настоящим. Уже на следующий день она наняла карету и помчалась к дому г-на де Бельгарда, где жил Ракан. Он еще лежал в постели и спал; но бедная мадемуазель де Турне так спешила принести извинения человеку, к которому она питала глубочайшее уважение, что, не слушая возражений камердинера, живо вошла в покои Ракана, бросилась прямо к кровати и отдернула занавески. Ракан внезапно проснулся и, оказавшись лицом к лицу со старой девой, подумал, что она хочет снова мучить его; он тотчас же спрыгнул с постели и прямо в рубашке кинулся в свою туалетную комнату; оказавшись там и запершись на замок и на засов, он прислушался. Через минуту все выяснилось: Ракан понял, что мадемуазель де Турне явилась к нему не для того, чтобы упрекать его, а для того, чтобы принести ему извинения, и, успокоившись, наконец, в отношении ее намерений, согласился выйти из своего укрытия. Кстати, с этого дня они стали лучшими друзьями.

Буаробер великолепно изображал эту сцену и нередко разыгрывал ее перед самим Раканом, подражая его заиканию, а тот откидывался на стуле, смеясь до слез и восклицая: «Это вел но, это вел но, ну до чего же это вел но!..»

Кардиналу, знакомому с героем этой истории, представился случай познакомиться и с ее героиней.

Однажды Буаробер показал ему портрет Жанны д’Арк, под которым было помещено написанное от руки четверостишие:

— Как примирить, скажи, о дева дорогая,