— Ла Фолон, — спросил его однажды Ришелье, — а что это за молитва, которую вы столь набожно обращаете к Всевышнему?

— Вот она, монсеньор: «Господи Боже! Окажи мне милость, сделай так, чтобы я хорошо переварил то, что я так хорошо съел!»

Подобного рода милость казалась его высокопреосвященству настолько необычной, что каждый раз, когда Ла Фолон обедал у него, кардинал требовал, чтобы тот произносил ее вслух, и Ла Фолон делал это со всей серьезностью, какая приличествовала столь важным обстоятельствам.

Россиньоль, которого мы упомянули, был бедный малый из Альби, обладавший совершенно необычайной способностью читать зашифрованные письма. Во время осады Ла-Рошели принц де Конде сообщил о нем кардиналу. Россиньоля срочно вызвали. Как раз в это время было перехвачено какое-то письмо; Россиньоль расшифровал его без всякой подготовки. То была депеша Бекингема, в которой он обещал помощь осажденным.

Успеха такого же рода Россиньоль добился в Эдене.

Ришелье перехватил письмо, которое осажденные отправили кардиналу-инфанту, требуя у него помощи. Воспользовавшись тем же шифром, Россиньоль ответил им от имени кардинала-инфанта, что он не может помочь им и призывает их начать переговоры. Осажденные не заподозрили подлога и сдали город. Россиньоль разбогател, стал ревизором Счетной палаты в Пуатье и построил в Жювизи прекрасный дом, в котором его навещал Людовик XIV.

Что же касается отца Мюло, духовника кардинала, то это была фигура под стать Ла Фолону, с тем, однако, отличием, что один любил поесть, а другой — выпить. Предаваясь этому занятию, достойный духовник заработал нос, который, подобно носу Бардольфа, веселого товарища Генриха V, мог по вечерам служить фонарем.

И потому однажды, когда Ришелье, будучи всего лишь епископом Люсонским, примерял в присутствии Буаробера фетровые шляпы, а достойный духовник наблюдал за тем, как он этим занимается, кардинал, надев одну из них, спросил:

— Ну как, Буаробер, она мне к лицу?

— Да, ваше преосвященство, — ответил Буаробер, — однако эта шляпа была бы вам к лицу еще больше, будь она того же цвета, что и нос вашего духовника.

Отец Мюло не нашелся тогда, что ответить, но всю свою жизнь питал неприязнь к Буароберу из-за этой злой шутки.

Зато Мюло был в прекрасных отношениях с г-ном д’Эффиа, отцом несчастного Сен-Мара и в то время первым шталмейстером Большой конюшни. Однажды, когда королевский совет заседал в Шарантоне, духовник кардинала попросил первого шталмейстера отвезти его туда с собой, на что д’Эффиа с удовольствием дал согласие. Мюло направлялся в Шарантон, чтобы ходатайствовать о какой-то милости, но ему было наотрез в ней отказано. Это сразу привело его в дурное расположение духа и, поскольку с делом он покончил быстро, вызвало у него горячее желание поскорее возвратиться оттуда и отобедать. Так что он стал торопить г-на д’Эффиа отвезти его обратно в Париж; однако первый шталмейстер куда меньше торопился с возвращением. И потому он ответил, что еще не закончил свои дела.

— Выходит, — в отчаянии воскликнул Мюло, — вы хотите, чтобы я возвращался пешком?!

— Вовсе нет, господин де Мюло, — отвечал д’Эффиа, — но наберитесь терпения.

Духовник что-то проворчал сквозь зубы.

— Ах, господин де Мюло, господин де Мюло! — укоризненно промолвил д’Эффиа.

— Ах, господин Фиа, господин Фиа! — в тон ему произнес духовник.

— Что это еще за «господин Фиа»?! — воскликнул первый шталмейстер. — Вы что, не знаете, как меня зовут?

— Разумеется, знаю, — ответил Мюло, — но любому, кто удлинит мое имя, я укорочу его собственное.

И, весь в гневе, он отправился в Париж пешком.

В свое время Мюло оказал кардиналу очень важную услугу: когда Ришелье был сослан в Авиньон, Мюло продал все, чем владел, и привез изгнаннику три или четыре тысячи экю, в которых тот крайне нуждался. Так что он мог кому угодно сказать правду в глаза и ни с кем не церемонился. Происходило это главным образом в связи с плохими винами, к которым он был непримирим. Как-то раз, когда Мюло обедал в доме у г-на д'Аленкура и остался недоволен вином, которое ему подали, он подозвал лакея, наполнившего ему стакан, и, взяв его за ухо, произнес:

— Любезный, вы большой негодяй, коль скоро не уведомили вашего хозяина, который, ничего в этом не смысля, видимо, полагает, что угощает нас вином, а на самом деле поит нас какой-то кислятиной.

Достойный духовник обходился с кардиналом ничуть не лучше, чем с другими, и у него было множество поводов рассердиться на его высокопреосвященство, ибо кардинал устраивал ему все подвохи, какие только можно придумать. Как-то раз, когда им предстояло вместе отправиться на верховую прогулку, кардинал подложил колючки под седло лошади своего духовника. Как только славный каноник сел верхом, седло под его весом надавило на колючки и они впились в спину лошади, которая принялась брыкаться с такой силой, что у духовника хватило времени лишь на то, чтобы спрыгнуть на землю. Увидев, что Ришелье хитро улыбается, Мюло догадался, от кого исходил этот подвох, и, поскольку бедняга едва не сломал себе шею, он в страшном гневе подбежал к кардиналу и воскликнул:

— Да вы и в самом деле злой человек!

— Тсс! — обронил высокопреосвященнейший кардинал. — Тсс, дорогой Мюло, а не то я прикажу вас повесить!

— Это за что же?

— Так ведь вы разгласили тайну моей исповеди.

Славный каноник уже не впервые впадал в такой грех.

Однажды, когда кардинал спорил с ним, сидя за обеденным столом, и, по своей привычке, до крайности поддевал его, разъяренный Мюло вскричал:

— Выходит, вы ни во что не верите, даже в Бога?

— Почему это я не верю в Бога?! — воскликнул кардинал.

— Ну а как же, — продолжал разгневанный духовник, — не станете же вы говорить сегодня, что верите в Бога, если вчера на исповеди признались мне, что не верите в него?!

Таллеман де Рео, который приводит эту забавную историю, ни слова не говорит о том, как его высокопреосвященство воспринял эту шутку своего духовника, чуть более резкую, чем все прочие.

Помимо отца Мюло, весьма фамильярно держал себя с его высокопреосвященством Франсуа Метель де Буаробер, которого в минуты своего хорошего настроения кардинал коротко называл Ле Буа, в связи с некой пошлиной, дарованной ему г-ном де Шатонёфом на лес, поступавший из Нормандии. Хотя поначалу Буаробер кардиналу не понравился, проявленное им смирение обезоружило прелата. Однажды, когда его высокопреосвященство бранил своих слуг за то, что они не могут избавить его от навязчивости Буаробера, тот, не успев еще далеко уйти, услышал эти обидные слова. И тогда, вернувшись, он сказал кардиналу:

— Ах, сударь, вы ведь позволяете собакам кормиться крохами, которые падают с вашего стола! Скажите, неужто я хуже собаки?

С тех пор они были настолько в ладу друг с другом, что, умирая, Буаробер промолвил:

— Меня вполне устроило бы, если бы на том свете я оказался в таких же хороших отношениях с Господом нашим Иисусом Христом, в каких на этом свете мне довелось состоять с монсеньором кардиналом Ришелье.

Секрет этой фамильярности заключался в том, что Буаробер всегда мог рассказать сотню небылиц, которые чрезвычайно веселили его высокопреосвященство; героем этих забавных историй чаще всего бывал Ракан. Дело в том, что Ракан отличался необычайным простодушием и потрясающей рассеянностью. В тот день, когда его принимали в Академию и, чтобы выслушать его вступительную речь, собрался весь Париж, он поднялся на трибуну, вынул из кармана разорванный листок бумаги и сказал:

— Господа, я намеревался прочитать вам свою речь, но моя борзая сука начисто ее сжевала; вот эта речь: извлеките из нее все, что сможете, ибо наизусть я ее не знаю, а копии у меня нет.

Так что слушателям пришлось удовольствоваться этим кратким обращением, составившим всю вступительную речь Ракана. Это по поводу его простодушия.

Ну а теперь, угодно вам узнать о тех или других проявлениях его рассеянности, которые в пересказе Буаробера так веселили кардинала? Мы приведем два-три из них.