Упомянутый молодой человек был маркиз де Сен-Мар, имя которого стало широко известно благодаря прекрасному роману Альфреда де Виньи.

Ришелье уже давно заметил, что король получает удовольствие от разговоров с этим молодым человеком, и, полагая, что на него можно рассчитывать, поскольку маршал д’Эффиа, его отец, был одним из ставленников кардинала, вознамерился увидеть Сен-Мара занявшим то самое место подле короля, какое прежде занимал несчастный Шале, как если бы нельзя было предвидеть, что сходное начало приведет и к сходному концу. Так что Сен-Мар был поставлен служить Людовику XIII, но не в качестве главного гардеробмейстера, ибо эту должность занимал в то время маркиз де Ла Форс, а как первый шталмейстер Малой конюшни.

Прошло почти полтора года, прежде чем Сен-Мар решился принять роковую честь, какую ему оказывали. Он помнил обезглавленного Шале и отправленного в изгнание Баррада́ и, будучи молодым, красивым и богатым, ничуть не был склонен рисковать своей жизнью, погружаясь в пучину королевского фавора, которая пожирала всех. Но Ришелье и судьба толкали его на этот путь: сопротивляться не приходилось. Впрочем, никогда еще королевская милость не была столь великой и столь подлинной. Король во всеуслышание называл его своим любезным другом и не мог провести без него ни единой минуты, так что, когда Сен-Мар уезжал, чтобы принять участие в осаде Арраса, он должен был дать своему повелителю обещание писать ему дважды в день, и если в продолжение целого дня Людовик XIII не получал от него никаких известий, то он проводил весь вечер в слезах, говоря, что г-н де Сен-Мар, без сомнения, убит и что сам он после такого несчастья никогда не утешится.

Между тем кардинал сохранял всю свою ненависть к Анне Австрийской, и вторые удачные роды королевы лишь усилили застарелое озлобление человека, уязвленного в своей любви. И потому его высокопреосвященство, только что построивший дворец Пале-Кардиналь, задумал воспользоваться церемонией торжественного открытия своего нового жилища, чтобы страшно отомстить своей царственной врагине.

Все знают о пристрастии кардинала к поэзии; в 1635 году он основал Французскую академию, которую Сен-Жермен назвал «птичником Псафона»,^[11] признательные академики провозгласили Ришелье богом и по его божественному приказу подвергли критике «Сида». Более того, они заказали портрет его высокопреосвященства на фоне огромного солнца с сорока лучами, каждый из которых заканчивался именем очередного академика.

Кардинал во всеуслышание говорил, что он любит и ценит одну лишь поэзию, и потому во время своих литературных занятий никого не принимал. Однажды, беседуя с Демаре, он внезапно спросил его:

— Как вы думаете, сударь, что доставляет мне наибольшее удовольствие?

— По всей вероятности, монсеньор, — отвечал Демаре, — печься о благе Франции.

— Вы ошибаетесь, — возразил Ришелье, — сочинять стихи.

Но в этом деле, как и во всех прочих делах, он не любил, когда его поправляли. Однажды г-н де Л’Этуаль заметил ему как можно мягче, что среди стихов, которые его высокопреосвященство соизволил прочитать, один оказался из тринадцати стоп.

— Что за беда, сударь! — отвечал Ришелье. — Мне так было угодно, и стих этот у меня пройдет, пусть даже в нем будет на одну стопу больше или меньше.

Но, невзирая на предсказание великого министра, стих этот не прошел, ибо со стихами дело обстоит не так, как с законами.

Тем не менее, так или иначе, кардинал завершил трагедию «Мирам», сочиненную им в сотрудничестве с Демаре, и, выбрав эту трагедию для торжественного открытия театрального зала в своем новом дворце, он пригласил короля, королеву и весь двор прийти послушать ее. Зал, в котором должно было состояться представление трагедии, стоил ему триста тысяч экю, но зато он имел право ставить в нем свои собственные пьесы.

Его высокопреосвященство должен был одержать два триумфа в один и тот же вечер: триумф мщения и триумф поэзии. Пьеса была наполнена язвительными намеками на Анну Австрийскую и нападками на ее сношения с Испанией и ее любовь к Бекингему.

Так что слушатели непременно должны были обратить внимание на следующие стихи:

Небесным светочем зовете вы ее,

Но светоч этот стал — тебе могу сказать я —

Для царства и семьи лишь факелом проклятья.

Чуть дальше тот же царь говорит:

Да, это так, Акает. Враги со всех сторон

Державе нанести стараются урон;

Ни подкуп, ни подкоп — ничто не позабыто,

Готовят гибель мне и тайно и открыто.^[12]

Более того, Мирам, обвиненная в преступлении против государства, сама обвиняет себя в другом преступлении и в минуту отчаяния говорит своей наперснице:

Увы, преступна я! К врагу слепая страсть меня влечет,

И знаю я: от той любви беда отечеству грядет!

Все эти стихи были осыпаны рукоплесканиями. Ришелье заново придумал клаку, которую в свое время изобрел Нерон и которую преемникам кардинала, драматургам и министрам, предстояло использовать с таким успехом.

Тем временем кардинал, возбужденный успехом трагедии и мщением, пребывал в исступлении и без конца высовывался по пояс из своей ложи, то аплодируя, то наводя тишину в зале, дабы зрители не проронили ни одного слова из прекраснейших сцен пьесы. Что же касается Анны Австрийской, то легко представить, с каким трудом она сохраняла самообладание.

Пьеса, ответственность за авторство которой взял на себя Демаре, была посвящена королю. Король принял посвящение; правда, в это же самое время он отказался от посвящения ему «Полиевкта», опасаясь, что будет обязан дать за него Корнелю столько же, сколько дал этому автору г-н де Монторон за посвящение ему «Цинны», то есть двести пистолей.

В итоге «Полиевкт» был посвящен королеве.

Сен-Мар присутствовал на этом представлении вместе с Фонтраем; друзья сидели в королевской ложе, и, поскольку они без конца разговаривали между собой, а пьесу слушали не слишком внимательно, кардинал начал проникаться недоверием к одному и поклялся отомстить другому.

Спустя некоторое время Фонтрай, Рювиньи и несколько других дворян находились в передней кардинала, в Рюэле, где ожидалось прибытие какого-то иностранного посла. Ришелье вышел навстречу важному гостю и, увидев Фонтрая, который не только был чрезвычайно некрасив, но еще и имел горбы спереди и сзади, сказал ему:

— Станьте-ка в сторонку, господин Фонтрай! Этот посол приехал во Францию не для того, чтобы смотреть на уродов.

Фонтрай заскрежетал зубами и отступил назад, ничего не ответив, но вполголоса прошептал:

— Ах, негодяй! Ты вонзил мне сейчас нож в сердце, но, будь покоен, я всажу его тебе туда, куда смогу!

С этой минуты Фонтраем владело лишь одно желание: отомстить, и опрометчивое слово, которое произнес Ришелье, отозвалось спустя год самым страшным заговором, с каким ему когда-либо приходилось бороться.

Фонтрай был одним из лучших друзей Сен-Мара; он разъяснил ему, сколь постыдно для него служить шпионом кардинала и предавать ради этого человека короля, осыпавшего его благодеяниями. Сен-Мар не любил короля, дружеские ласки которого он принимал с раздражением и даже с отвращением; но он был тщеславен, да и в воздухе потянуло заговором. Так что Сен-Мар втянулся в новую интригу.

Фавориту надоело занимать второстепенную должность, и он потребовал предоставить ему должность главного шталмейстера, которую король ему дал, несмотря на возражения министра. Но, прежде чем об этом новом назначении стало известно, кардинал узнал о нем от первого камердинера короля, Ла Шене, служившего его высокопреосвященству шпионом.