Это письмо лишило г-жу де Шале последней надежды. Оно лишь смягчало казнь осужденного и уменьшало позор наказания. Оставался еще кардинал, но г-жа де Шале знала, что обращаться к нему было бесполезно. И тогда эта женщина приняла крайнее решение: обратиться к палачам.

Мы говорим «к палачам», так как в то время в Нанте их было два: один приехал вслед за королем и звался придворным палачом, другой пребывал в Нанте и был городским палачом.

Она собрала все золото и все драгоценности, какие у нее были, дождалась темноты и, завернувшись в длинное покрывало, явилась поочередно к одному и другому.

Казнь была назначена на следующее утро.

Шале отказался от всех признаний, сделанных им кардиналу, и во всеуслышание заявил, что они были продиктованы его высокопреосвященством, твердо обещавшим ему сохранить жизнь; в конце концов он потребовал очной ставки с Лувиньи, единственным его обвинителем.

Отказать ему в этой очной ставке было невозможно.

Так что в семь часов Лувиньи был приведен в тюрьму и поставлен лицом к лицу с Шале. Лувиньи был бледен и дрожал. Шале был тверд, как человек, у которого спокойна совесть. Именем Бога, перед которым он вот-вот должен был предстать, Шале заклинал Лувиньи заявить, доверял ли когда-либо он, Шале, ему хоть малейшую тайну, касающуюся убийства короля и брака королевы с герцогом Анжуйским. Лувиньи смутился и, несмотря на свои предыдущие показания, признался, что не слышал ничего такого из уст Шале.

— Но как же тогда, — спросил его хранитель печати, — вам удалось узнать о заговоре?

— Будучи на охоте, — ответил Лувиньи, — я услышал, как какие-то совершенно незнакомые мне люди, одетые в серое платье, говорили за кустами нескольким придворным вельможам то, о чем я доложил господину кардиналу.

Шале презрительно улыбнулся и, повернувшись к хранителю печати, произнес:

— Теперь, сударь, я готов умереть.

А затем, понизив голос, прошептал:

— О предатель кардинал! Это ты поставил меня в то положение, в каком я теперь нахожусь!

И правда, час казни близился; тем не менее одно странное обстоятельство заставляло думать, что она не состоится: придворный и городской палачи исчезли оба, и с самого рассвета их тщетно искали.

Вначале все думали, что это хитрость, пущенная в ход кардиналом, чтобы дать Шале отсрочку, во время которой для него добьются смягчения наказания. Однако вскоре разнесся слух, что нашелся новый палач и что казнь всего лишь задержится на час или два.

Этот новый палач был приговоренный к повешению солдат, которому было обещано помилование, если он согласится казнить Шале.

Как нетрудно понять, солдат, при всей своей неподготовленности к такой работе, согласился.

Так что в десять часов все было готово к казни. Секретарь суда пришел предупредить Шале, что ему осталось жить лишь несколько минут.

Тяжело, когда ты молод, богат, красив и являешься потомком одной из самых знатных семей Франции, умирать из-за такой жалкой интриги, став жертвой подобного предательства. И потому при известии о своей скорой смерти Шале на мгновение охватило отчаяние.

И в самом деле, несчастного молодого человека, казалось, покинули все. Королева, и сама страшно скомпрометированная, не могла решиться ни на один шаг в его пользу. Герцог Анжуйский удалился в Шатобриан и не давал ничего знать о себе. Госпожа де Шеврёз, предприняв все, что подсказал ей ее беспокойный ум, укрылась у принца де Гемене, чтобы не видеть гнусное зрелище смерти своего любовника.

И потому Шале решил, что ему не стоит больше ждать помощи ни от кого на свете, как вдруг он увидел свою мать, о присутствии которой в Нанте он и не подозревал и которая, предприняв все возможное, чтобы спасти сына, пришла помочь ему умереть.

Госпожа де Шале была одной их тех благородных натур, какие исполнены одновременно самоотверженности и покорности судьбе. Она сделала все, что было в человеческих силах, чтобы оспорить у смерти своего сына. Теперь ей следовало сопровождать его до эшафота и поддерживать до последней минуты. И с этой целью, добившись разрешения сопровождать осужденного, она явилась к нему.

Шале бросился в объятия матери и разрыдался. Но, почерпнув мужество в этой материнской силе, он поднял голову, отер слезы и произнес:

— Я готов!

Он вышел из тюрьмы. У ворот ждал солдат, которому для выполнения его страшной обязанности дали первый попавшийся меч: это был меч швейцарского гвардейца.

Траурная процессия двинулась к городской площади, где был возведен эшафот. Шале шагал между священником и матерью.

Все кругом оплакивали этого красивого, богато одетого молодого человека, которого вот-вот должны были казнить, но столько же слез было пролито и из-за этой благородной вдовы, еще облаченной в траур по мужу и сопровождавшей своего единственного сына на смерть.

Подойдя к подножию эшафота, она поднялась по его ступеням вместе с осужденным.

Шале опирался на ее плечо; духовник шел позади них.

Солдат был бледнее, чем приговоренный, и дрожал сильнее его.

Шале в последний раз обнял мать и, став на колени перед плахой, произнес короткую молитву. Мать опустилась подле него на колени и присоединила к его молитве свою.

Мгновение спустя Шале повернулся в сторону солдата и сказал:

— Бей! Я готов.

Солдат, весь дрожа, поднял меч и ударил.

Шале испустил стон, но поднял голову; он был всего лишь ранен в плечо: неопытный палач нанес удар слишком низко.

Все увидели, как Шале, обагренный кровью, обменялся несколькими словами с солдатом, в то время как мать поднялась с колен и подошла к сыну, чтобы обнять его.

Затем он снова положил голову на плаху, и солдат ударил во второй раз.

Шале снова закричал: и на этот раз он был всего лишь ранен.

— К черту этот меч! — воскликнул солдат. — Он чересчур легкий, и, если мне не дадут что-нибудь другое, я никогда не доведу это дело до конца.

И с этими словами он отбросил меч в сторону.

Шале на коленях дополз до своей матери и склонил к ней на грудь свою окровавленную и изувеченную голову.

Солдату принесли бочарный топор; но не оружие подвело палача: ему изменила его собственная рука.

Шале вновь занял свое место.

Зрители этой ужасной сцены насчитали тридцать два удара. На двадцатом осужденный еще издал возглас:

— Иисус! Мария!

Затем, когда все было кончено, г-жа де Шале выпрямилась, воздела к небу обе руки и произнесла:

— Благодарю тебя, Боже! Я полагала быть всего лишь матерью осужденного, а оказалась матерью мученика!

Она попросила отдать ей останки сына, и ей их передали. Временами кардинал был исполнен милосердия.

Госпожа де Шеврёз получила приказ оставаться в Ле-Верже, где она находилась.

Гастон узнал о смерти Шале, сидя за игорным столом, и тотчас продолжил партию.

Королева явилась по требованию короля в совет, где ей было велено сесть на табурет. Там ей предъявили показания Лувиньи и признания Шале. Ее обвинили в желании убить короля, чтобы выйти замуж за герцога Анжуйского.

До этой минуты королева хранила молчание, но, услышав такое обвинение, она встала и ограничилась тем, что с одной их тех презрительных улыбок, какие были столь присущи этой красавице-испанке, ответила:

— Я не так уж много выиграла бы от подобной замены.

Этот ответ окончательно оттолкнул от нее короля, до последней минуты жизни верившего, что Шале, герцог Анжуйский и королева замышляли убить его.

Лувиньи недолго прожил после своего бесстыдного поступка: год спустя он был убит на дуэли.

Что же касается Рошфора, то он имел дерзость вернуться в Брюссель и даже после казни г-на де Шале оставался в своем монастыре, причем никто не знал о его причастности к смерти этого несчастного молодого человека. Но однажды, повернув за угол какой-то улицы, он столкнулся с конюшим графа де Шале и едва успел опустить себе на лицо капюшон. Однако, несмотря на эту предосторожность, он из опасения быть узнанным тотчас же покинул город. И правильно сделал, ибо сразу после его исчезновения ворота были заперты, затем начались розыски, и монастырь был обыскан.