Эти предостережения странным образом беспокоили Людовика XIII. Мысли, одолевавшие короля его одинокими и тревожными ночами, боролись с тем, что ему представлялось днем. Пока кардинал находился рядом с ним, неопровержимые доводы могущественного политика пробивали брешь в любого рода умозаключениях; но вслед за кардиналом появлялись фаворит Баррада́, секретарь Тронсон и камердинер Советерр, и, когда в свой черед эти три человека покидали короля, они оставляли его терзаемым ненавистью, которую он инстинктивно питал к кардиналу, мыслями, которые внушало одиночество, и видениями, которые порождала темнота.

Однажды утром иезуит Сюффрен, духовник Марии Медичи, вошел без доклада в кабинет короля, пользуясь одной из привилегий своей должности. Людовик XIII, полагая, что это кто-то из близких, не поднял головы.

Он сидел, обхватив голову руками, и плакал.

Иезуит понял, что минута выбрана им неудачно, и хотел потихоньку удалиться, чтобы избежать объяснений. Однако в ту минуту, как он снова отворил дверь, намереваясь выйти, король поднял голову и увидел его. Тем не менее духовник сделал движение, чтобы удалиться; Людовик XIII жестом остановил его и поднялся.

— О святой отец! — воскликнул он, бросаясь весь в слезах в объятия иезуита. — Как же я несчастлив! Королева, моя мать, не забыла того, что произошло с маршалом д’Анкром и ее фавориткой Галигаи; она всегда любила и любит моего брата больше меня! Отсюда и эта великая поспешность с его женитьбой на моей кузине де Монпансье.

— Государь, — ответил иезуит, — я могу заверить ваше величество, что вы ошибаетесь в отношении вашей августейшей матери. Вы первенец ее сердца, как и первенец ее чрева.

Совсем не такого ответа ожидал Людовик XIII; он снова опустился в кресло, повторяя:

— Как же я несчастлив!

Иезуит вышел и тотчас поспешил к королеве-матери и кардиналу, которым он рассказал о только что происшедшей странной сцене. Ришелье понял, что следует нанести решительный удар, чтобы вновь овладеть этим колеблющимся умом, всегда готовым ускользнуть от него вследствие переизбытка малодушия. В тот же вечер, переодевшись в платье кавалера, кардинал спустился в тюремную камеру Шале.

Шале содержался с большой строгостью в секретном отделении; так что он был сильно удивлен, увидев в своей камере незнакомца, но удивление его стало еще больше, когда в этом незнакомце он узнал Ришелье.

Тюремный сторож запер дверь за министром, оставив его наедине с Шале.

Полчаса спустя кардинал вышел из тюрьмы и, хотя был уже поздний вечер, сразу же направился в покои короля. Людовик XIII, который полагал себя избавленным от него хотя бы до утра, вначале не хотел принять его, но Ришелье настаивал, говоря, что он пришел по важному государственному делу.

При этих словах, отворявших все двери, дверь королевской спальни отворилась перед кардиналом. Его высокопреосвященство молча подошел к Людовику XIII и с почтительным поклоном протянул ему вчетверо сложенную бумагу. Король взял ее и медленно развернул; он знал повадки кардинала и, лишь увидев, как тот входит, догадался, что бумага содержит важную новость.

И в самом деле, это было полное признание Шале: он признавал свое письмо маркизу де Легу подлинным и обвинял королеву и герцога Анжуйского.

Перед лицом такого доказательства Людовик XIII побледнел. Подобно ребенку, который, взбунтовавшись против своего воспитателя и осознав, что этот бунт ведет прямо к гибели, бросается в объятия того, от кого он хотел бежать, король назвал кардинала своим единственным другом, своим единственным спасителем и признался ему в своих ночных сомнениях, которые и так уже были известны прелату.

Ришелье стал убеждать короля назвать тех, кто вложил ему в голову эти пагубные мысли, и напомнил о данном его величеством слове, когда после заговора Флёри он хотел уйти от дел и Людовик XIII пообещал ему, если он останется, не иметь от него никаких тайн.

Король назвал Тронсона и Советерра, но, полагая, что вполне достаточно исполнить обещание на две трети, не произнес имени Баррада́.

Кардинал не настаивал более: он догадывался, что Баррада́ ответствен за оказанное королем сопротивление, но Баррада́ был человеком без всякой будущности, грубым и вспыльчивым и рано или поздно должен был из-за своих вольностей потерять расположение короля. В самом деле, за некоторое время до этого король, шутя, брызнул несколько капель померанцевой воды в лицо Баррада́, и тот пришел в такую ярость, что вырвал из рук короля флакон с этой водой и разбил его об пол. Подобный человек, понятно, не мог вызывать беспокойство у кардинала.

Его высокопреосвященство, отлично знавший переменчивость короля, не ошибся в отношении Баррада́. Вскоре настал и его черед. Влюбленный в красавицу Крессиа, фрейлину королевы, и во что бы то ни стало желая жениться на ней, он возбудил ревность своего господина, который, сослав его в Авиньон, назначил затем в преемники ему Сен-Симона. Преемником же тот стал потому, пояснял король тем, кто расспрашивал его о причинах этого нового фавора, неожиданно возникшего при дворе, что Сен-Симон всегда доставлял ему достоверные новости, связанные с охотой, заботливо относился к его лошадям и, трубя в его охотничий рог, не напускал туда слюны.^[6]

Понятно, что привязанности, покоящиеся на столь прочных основах, не могут длиться долго.

Кардинал, как уже было сказано, удовольствовался двумя этими изобличениями и, взяв с короля клятву хранить в тайне содержание письма Шале, удалился.

По всей вероятности, король и кардинал совершенно по-разному провели наступившую ночь.

На следующий день распространился слух, что Шале сделал страшные признания.

Общеизвестно малодушие Гастона. Первой его мыслью было бежать, но куда бежать? Господин де Ла Валетт отказался принять его в Меце; к графу Суассонскому он питал недоверие; оставалась Ла-Рошель.

Утром принц явился к королю за позволением совершить поездку к морю. Король страшно побледнел при виде входящего брата, с которым он еще не встречался после его разоблачения кардиналом. Тем не менее он очень нежно поцеловал брата; что же касается просьбы, с которой Гастон к нему пришел, то он отправил его добиваться этого позволения у его высокопреосвященства, заявив, что со своей стороны не возражает против такой небольшой поездки.

Гастон был обманут доброжелательным видом короля. Он решил, что слух о признаниях, сделанных Шале, был ложным, и отправился прямо в Борегар, загородный дом Ришелье. Кардинал, который стоял у одного из окон, выходивших на дорогу, следил, должно быть, за его приближением точно таким же взглядом, каким его любимый кот, милый домашний тигренок, следил за приближением мыши.

Великие министры всегда отдают предпочтение какому-нибудь виду животных, которых они любят и ценят с тем же пылом, с каким ненавидят и презирают людей: Ришелье обожал кошек, а Мазарини целыми днями играл с обезьяной и садовой славкой.

Кардинал встретил герцога Анжуйского у верхней ступени лестницы и пригласил его в свой кабинет, выказывая принцу все знаки уважения, какие ему было свойственно проявлять по отношению к тем своим врагам, которые занимали более высокое положение, чем он; затем он усадил Гастона, а сам остался стоять перед ним, как ни настаивал тот, чтобы кардинал тоже сел.

Странно было видеть этого принца, который, сидя в кресле, упрашивал стоявшего перед ним министра.

Гастон высказал свое желание совершить поездку к морю.

— А как ваше высочество желает путешествовать? — спросил его кардинал.

— Крайне просто, как частное лицо, — ответил Гастон.

— Не лучше ли было бы, — продолжал Ришелье, — подождать, пока вы не станете мужем мадемуазель де Монпансье, и тогда путешествовать так, как подобает принцу?

— Если я буду ждать до тех пор, пока не стану мужем мадемуазель де Монпансье, — возразил герцог Анжуйский, — то еще долго не увижу моря, ибо не рассчитываю жениться на мадемуазель де Монпансье так скоро.