Выслушав все, он поблагодарил Шале и попросил его прийти во второй раз, чтобы увидеться с ним наедине.

Шале явился. Кардинал постарался соблазнить его обещаниями. Он польстил самолюбию молодого человека, и Шале рассказал ему все, выдвинув, однако, условие, чтобы никто не пострадал из-за этого заговора. Ришелье дал ему на этот счет обещание, пойдя навстречу всем его желаниям; сделать это кардиналу было тем легче, что головы герцога Анжуйского, герцога Вандомского и великого приора, все эти царственные головы, были еще далеко не теми головами, каким было привычно падать под топором палача.

Кардинал отправился к королю и, рассказав ему все, попросил его быть снисходительным к участникам заговора, угрожавшего лишь его, Ришелье, жизни, и при этом дал слово проявлять всю возможную строгость к участникам заговоров, угрожавших жизни короля.

Король был восхищен великодушием своего министра и спросил его, что он намерен делать в сложившихся обстоятельствах.

— Государь, — ответил кардинал, — позвольте мне довести это дело до конца; однако, поскольку рядом со мной нет ни телохранителей, ни кавалеристов, одолжите мне на время сколько-нибудь ваших вооруженных конников.

Король предоставил кардиналу шестьдесят всадников, которые накануне того дня, когда должно было совершиться убийство, в одиннадцать часов вечера, прибыли во Флёри.

Ришелье спрятал солдат так, чтобы никоим образом нельзя было догадаться об их присутствии.

Ночь прошла спокойно. Однако в четыре часа утра во Флёри прибыли кухонные служители герцога Анжуйского, которые объявили, что по возвращении с охоты их господин должен остановиться у его высокопреосвященства, и, дабы избавить его от всяких хлопот, он послал их приготовить обед.

Кардинал велел ответить, что он сам и его замок всегда к услугам герцога и, стало быть, герцог может располагать всем по своему усмотрению.

Однако сам он тотчас поднялся с постели и, не говоря никому ни слова, отправился в Фонтенбло, где находился Гастон.

Было восемь часов утра, и герцог одевался, готовясь к охоте, как вдруг дверь отворилась и камердинер доложил ему о приходе его высокопреосвященства кардинала де Ришелье.

Вслед за камердинером, прежде чем Гастон успел сказать, что он не принимает, появился кардинал. Тревога, с которой юный принц встретил достославного посетителя, окончательно доказывала министру, что Шале сказал ему правду.

И, пока Гастон искал слова, которыми можно было бы приветствовать кардинала, тот приблизился к нему и сказал:

— Право, монсеньор, у меня есть причина немного сердиться на вас.

— Сердиться на меня?! — страшно испуганный, воскликнул Гастон. — Но за что же, скажите на милость?

— За то, что вы, ваше высочество, не пожелали оказать мне честь, повелев мне самому приготовить для вас обед, между тем как это обстоятельство явилось бы для меня неоценимой милостью и дало бы возможность принять вас как можно лучше; прислав же своих кухонных служителей, вы дали мне понять, что желаете пользоваться полной свободой в моем доме. Так что я оставляю вам свой замок, которым вы можете располагать по своему усмотрению.

И с этими словами кардинал, желая доказать герцогу Анжуйскому, что он остается его покорнейшим слугой, взял из рук камердинера рубашку и почти насильно натянул ее на принца, а затем удалился, пожелав ему удачной охоты. Догадавшись, что заговор раскрыт, герцог Анжуйский сослался на внезапное недомогание, и охота не состоялась.

Однако великодушие Ришелье было лишь притворным. Ему было совершенно ясно, что если он одним ударом не разрушит этот направленный против него союз принцев, центром которого была королева, а орудием — г-жа де Шеврёз, то рано или поздно падет жертвой какого-нибудь другого заговора, лучше подготовленного. Поэтому прежде всего он стал искать средство развалить эту лигу, будучи уверен, что после этого у него не будет недостатка в предлогах покарать отдельных ее участников.

В то время был поднят вопрос о женитьбе герцога Анжуйского. Долгое бесплодие королевы, которое Ришелье в какой-то момент надеялся прекратить, казалось, постоянно беспокоило кардинала, подогревавшего таким образом все обиды Людовика XIII на Анну Австрийскую. Но в этом деле, как и во всех прочих, министр и юный принц не могли прийти к согласию, ибо каждый из них искал собственную выгоду.

Герцог Анжуйский, в течение всей своей жизни ни на одно мгновение не терявший из виду корону, открыто протянуть к которой руку у него никогда не хватало смелости, хотел жениться на какой-нибудь иностранной принцессе, семья которой могла бы служить ему опорой, а королевство — убежищем.

Ришелье же — а когда мы говорим Ришелье, то имеем в виду и короля, — Ришелье же, напротив, хотел, чтобы герцог Анжуйский женился на мадемуазель де Монпансье, дочери герцогини де Гиз. Гастон противился этому браку вовсе не потому, что юная принцесса ему не нравилась, а потому, что она приносила ему в приданое лишь огромное состояние и не давала ни малейшей опоры его честолюбивым замыслам.

Так что Гастон, слишком слабый для того, чтобы оказывать сопротивление в одиночку, призвал на помощь своих друзей и составил при дворе, среди врагов кардинала, партию, выступавшую за брак с иностранной принцессой. Во главе этой партии были королева, великий приор Франции и его брат Сезар, герцог Вандомский.

Кардинал без труда привлек на свою сторону Людовика XIII, показав ему все нежелательные последствия того, что герцог Анжуйский создаст себе в чужом государстве убежище, чего так сильно желали мать короля и его брат. Испания, поддерживавшая королеву, причинила и продолжала причинять королю слишком большое беспокойство в его супружеских ссорах, чтобы он своими собственными руками создавал новое гнездилище подобных врагов.

И потому король пришел к убеждению, что во имя блага государства и безопасности короны герцог Анжуйский должен жениться на мадемуазель де Монпансье.

Его высокопреосвященство привел королю доказательство того, что великий приор и герцог Вандомский противятся этому замыслу. И с тех пор Людовик XIII стал смотреть на двух своих братьев-бастардов как на врагов; однако он в совершенстве умел таить свои чувства, и никто не заметил новой ненависти, которая по подсказке кардинала закралась в сердце короля.

К несчастью, арестовать обоих братьев было нелегко; арестовать же одного означало создать себе ярого врага из другого. Поясним, что являлось причиной этой трудности.

Герцог Вандомский не только был губернатором Бретани, но и мог иметь большие притязания на самостоятельность этой провинции в связи с тем, что его жена была наследницей дома Люксембургов и, следственно, дома Пентьевров. Более того, поговаривали, что он затеял женить своего сына на старшей из дочерей герцога де Реца, владевшего двумя важными крепостями в этой провинции. Так что Бретань, эта жемчужина короны Франции, с таким трудом присоединенная к ней, вполне могла снова отпасть от нее.

Кардинал высказал королю все эти соображения и описал ему картину того, что могло произойти: по призыву королевы испанцы вступают во Францию, по зову герцога Анжуйского наши границы пересекают имперцы, и по первому сигналу герцога Вандомского восстает Бретань. И потому, как мы уже говорили, следовало упредить это бедствие, арестовав обоих братьев.

Все благоприятствует тому, кто умеет ждать. Враги кардинала сдались ему сами. Великий приор, видя, что заговор провалился, а Ришелье стал еще могущественнее, чем прежде, и что во всем этом деле ни его собственное имя, ни имя его брата не были произнесены, подумал, что его высокопреосвященству стало известно об опасности, которой он подвергался, но имена тех, кто замышлял его гибель, он не знает. И великий приор вновь явился на поклон к кардиналу, изображая еще большую преданность и услужливость, чем прежде.

Кардинал, со своей стороны, принял его радушнее и милостивее, чем когда-либо раньше.

Этот прием показался великому приору настолько сердечным и искренним, что, полагая себя в наилучших отношениях с министром и находя момент выбранным удачно, он осмелился просить о должности главнокомандующего военно-морскими силами королевства.