— Уверяют, — говорила г-жа де Рамбуйе, — что дарить — это радость королей; но я иду дальше и утверждаю, что это радость Бога.
Один из наших великих поэтов свел две части этого высказывания в один стих, едва ли не самый прекрасный из всех, какие были написаны с тех пор, как стали сочинять стихи:
Кто бедным подает, тот Богу одолжает.
Не было никогда друга более верного, чем г-жа де Рамбуйе. Господин Арно д’Андийи, считавший себя великим учителем дружбы, сказал однажды г-же де Рамбуйе, что он хочет преподать ей урок этой науки, и для начала спросил ее, как она понимает дружбу.
— Как полное забвение собственных интересов во имя интересов своих друзей, — ответила г-жа де Рамбуйе.
— Значит, — поинтересовался г-н д’Андийи, — ради кого-нибудь из числа ваших друзей вы согласились бы потерпеть большой убыток?
— Не только ради кого-нибудь из числа моих друзей, — ответила г-жа де Рамбуйе, — но и ради всякого порядочного человека, будь он хоть из Индии, даже если бы я никогда не была с ним знакома и никогда не могла бы с ним познакомиться.
— Если вы так это понимаете, сударыня, — промолвил г-н д’Андийи, — то ни в каких уроках надобности нет и мне нечему учить вас.
Как-то раз г-же де Рамбуйе представилась возможность примером подтвердить высказанный ею взгляд на дружбу, ибо, поскольку она принимала у себя кардинала де Ла Валетта и принцессу де Конде, не доверять которым Ришелье полагал свои долгом, он послал к маркизе отца Жозефа, чтобы предложить ей свою дружбу и все блага, с какими таковая была сопряжена, если маркиза согласится давать ему отчет о разговорах, происходящих в ее доме.
— Святой отец, — отвечала капуцину маркиза, — скажите господину кардиналу, что, как известно, его особа вызывает у меня слишком большое уважение, чтобы я позволила кому-либо дурно говорить о нем в моем присутствии.
Отец Жозеф так и не смог добиться от нее другого ответа, что было весьма похвально для того времени, когда одна половина Парижа доносила на другую.
При этом никто никогда не распускал о г-же де Рамбуйе никаких слухов; она говорила — и никто не мог уличить ее во лжи, — что терпеть не может волокит и скорее умерла бы, чем взяла себе в любовники священнослужителя.
— И потому, — добавляла она, — я очень рада, что живу в Париже, а не Риме, где так долго жила моя мать, ибо, как бы хорошо я себя там ни вела, меня непременно сделали бы любовницей какого-нибудь кардинала, что привело бы меня в отчаяние.
Тем не менее г-жа де Рамбуйе поддерживала связи со многими духовными лицами, свидетельством чему служит галантная любезность, оказанная ею епископу Лизьё, когда он как-то раз приехал навестить ее в Рамбуйе. В тот день маркиза предложила епископу прогуляться вместе с ней по лугу, который тянулся от подножия замка и в конце которого стояли полукругом большие скалы, укрытые тенью высоких раскидистых деревьев. Маркиза повела своего гостя к указанному месту, и он еще издали начал различать среди ветвей этих деревьев нечто блестящее; по мере того, как они приближались к скалам, епископу все больше казалось, что это нечто весьма напоминает женщин, а когда он подошел совсем близко, ему стало понятно, что это женщины, одетые нимфами. И в самом деле, то были мадемуазель де Рамбуйе и все другие жившие в этой семье барышни: одетые ундинами, наядами и дриадами и сидя на скалах, они являли собой, особенно для епископа, наверняка мало привыкшего к подобным очаровательным картинам, одно из самых пленительных зрелищ на свете; добряк был настолько очарован им, что потом, встречаясь с маркизой, каждый раз спешил узнать у нее, что нового происходит на скалах Рамбуйе.
Сюрпризы, которые прекрасная Артениса любила устраивать ради забавы своим гостям, не всегда были столь же учтивы.
Как-то раз, когда граф де Гиш приехал в Рамбуйе и съел много грибов, тяжелое для желудка кушанье, вынудившее его лечь спать очень рано, Шодбонн, один из завсегдатаев замка, отправился в гардеробную графа, взял там все камзолы, какие тот привез с собой, включая и те, что он с себя снял, и принес их дамам, которые, оставаясь в гостиной, тотчас заузили их на четыре-пять дюймов, после чего Шодбонн вернул все на свои места.
Наутро граф, который лег спать раньше всех, проснулся спозаранку и позвал своего слугу, желая одеться и до завтрака прогуляться по парку; но, с великим трудом засунув руки в рукава камзола, он с удивлением обнаружил, что не может его застегнуть; тогда он велел принести ему другой камзол: та же трудность; принесли третий, но и этот не сходился на целых четыре дюйма; наконец, когда граф бился уже с четвертым своим камзолом, в спальню к нему вошел Шодбонн, явившийся к графу от имени дам, которые ждали его к завтраку. Граф обрисовал Шодбонну странное положение, в каком он оказался, и Шодбонн тотчас посоветовал ему надеть вчерашний камзол, даже рискуя при этом прослыть менее элегантным, чем он был на самом деле.
Граф де Гиш вздохнул и приказал лакею принести вчерашний камзол; но этот оказался еще уже, чем прочие.
— Черт побери! — воскликнул Шодбонн, словно пораженный неожиданной мыслью. — А не от грибов ли, которые вы вчера ели, вас так разнесло?
— Как это? — спросил граф.
— Ну да, конечно! — снова заговорил Шодбонн. — Разве вы не знаете, что лес Рамбуйе полон ядовитых грибов, и их надо хорошо знать, чтобы отличать от съедобных? Повар, должно быть, ошибся, и вы стали жертвой этого промаха.
— Гм! — выдавил из себя испуганный граф де Гиш. — Это вполне возможно, тем более, что я всю ночь плохо себя чувствовал, да и теперь чувствую себя нехорошо.
— Черт возьми! — воскликнул Шодбонн. — Надо позвать всех и поскорее в этом разобраться!
В то же мгновение он открыл дверь и принялся кричать, бегая между лестницей и окном, так что уже через минуту все обитатели замка, включая г-жу де Рамбуйе, собрались в спальне графа де Гиша, с самым жалким видом сидевшего в глубоком кресле и готового вот-вот потерять сознание. Немедленно послали за доктором, который, будучи предупрежден, пощупал у больного пульс, покачал головой, как если бы у него не было надежды на выздоровление графа, и, велев ему лечь в постель, начал выписывать рецепт.
Все дамы удалились. Граф де Гиш, поддерживаемый Шодбонном и лакеем, дотащился до постели, лег в нее и, тотчас почувствовав себя хуже, потребовал исповедника. Лакей немедленно вышел, отправившись за священником; Шодбонн хотел было выйти вслед за ним, но граф де Гиш остановил его, сказав, что не хочет умирать в одиночестве. В эту минуту лакей вернулся.
— Ну что? — спросил его граф де Гиш. — Где же исповедник?
Лакей подал хозяину сложенный вчетверо листок бумаги.
— Прочтите, друг мой, — обратился граф де Гиш к Шодбонну, — а то я уже плохо вижу.
Шодбонн взял записку и прочел вслух:
«РЕЦЕПТ ДЛЯ ГРАФА ДЕ ГИША.
Возьмите острые ножницы и распорите Ваши камзолы».
Граф понял, какую шутку с ним сыграли, и, довольный тем, что отделался испугом, тут же отправил обратно исповедника и врача.
Но самым странным в этой истории было то, что несколько дней спустя маркиза де Рамбуйе, ее дочь и Шодбонн, словно в отместку за графа де Гиша, в свой черед и на самом деле поели негодных грибов, и все трое непременно умерли бы от отравления, если бы в чулане случайно не нашелся териак.
У г-жи де Рамбуйе было семеро детей. Ее старшей дочерью была г-жа де Монтозье, второй — г-жа д’Йер; за ними шел г-н де Пизани; у нее был еще один сын, очаровательный мальчик, умерший в возрасте восьми лет, поскольку его гувернантка, навестив какого-то зачумленного, по возвращении из больницы имела неосторожность поцеловать ребенка; и она, и он умерли в течение двух дней. Тремя последними детьми г-жи де Рамбуйе были г-жа де Сент-Этьенн и г-жа де Пизани, которые, как и г-жа д’Йер, стали монахинями, и, наконец, Клер Анжелика д’Анженн, первая жена графа де Гриньяна.
