— Сударь, — отвечала королева, — не я, а ваш господин учинил все это волнение; стало быть, именно он должен пресекать его, если ему это угодно. Что же касается опасений по поводу бегства короля, то они ни на чем не основаны: король и его брат преспокойно спят в своих комнатах; я и сама уже была в постели, однако весь этот шум заставил меня подняться. Впрочем, — продолжала она, — если такого доказательства вам мало, пройдите со мной в спальню короля и сами убедитесь в том, что я вам говорю.
С этими словами королева и в самом деле провела г-на де Суша в покои короля и приказала ему поднять полог кровати, чтобы он мог увидеть, спит ли король. Господин де Суш повиновался. Юный государь лежал в постели и притворялся спящим.
— А теперь, — промолвила королева, — возвратитесь к тому, кто вас послал, и расскажите о том, что вы видели.
В эту минуту крики на улице усилились, и среди общего гула стал слышаться без конца повторяемый возглас: «Короля!.. Короля!.. Мы хотим видеть короля!»
И тут, по-видимому, Анна Австрийская приняла внезапное решение.
— Сойдите вниз, — сказала она г-ну де Сушу, — и прикажите от моего имени открыть все ворота и двери: то, что увидели вы, должны увидеть все: однако предупредите этих людей, что король спит и попросите их всех шуметь как можно меньше.
Господин де Суш сошел вниз и передал приказ королевы гвардейцам, а ее просьбу — народу. Тотчас же все ворота и двери отворились и толпа устремилась в Пале-Рояль.
Но стоило народу оказаться в королевских покоях, как, вопреки всякой вероятности, его предводители, вспомнив, что король, как им было сказано, спит, призвали всех шуметь как можно меньше. И тогда все затаили дыхание и пошли на цыпочках. Спальня короля наполнилась народом, и разъяренные люди, за минуту до этого грозившие сломать железные ворота и непременно сделавшие бы это, если бы те оставались закрытыми еще хотя бы секунду, с благоговением и любовью приблизились к постели короля, не смея поднять ее полог. Тогда королева сделала это сама, и они, увидев короля, рухнули на колени, моля Бога хранить этого красивого ребенка, который посреди шума своего взбунтовавшегося города и в окружении своего восставшего народа спал таким крепким сном.
Однако Людовик XIV не спал и дал себе клятву рано или поздно отплатить своему городу и своему народу за то, ему пришлось в эту минуту притворяться спящим.
Людской поток тянулся мимо постели короля до трех часов утра.
Тем временем кардинал продвигался к Гавру небольшими дневными переходами, ибо он все еще надеялся, что король и королева присоединятся к нему. Однако вскоре его догнал курьер, который рассказал ему о событиях, происшедших в Париже в ночь его отъезда, и разъяснил, что у королевы нет никакой возможности покинуть столицу.
Пятнадцатого февраля пришло известие, что принцы выпущены на свободу. Кардинал Мазарини сам отворил им двери тюрьмы, надеясь, без сомнения, что радость, которую они ощутят, обретя свободу, поможет ему начать примирение с г-ном де Конде. Однако тот, зная от своих парижских корреспондентов, что кардинал действует отнюдь не по своей воле, а вследствие понуждения со стороны герцога Орлеанского и Парламента, с высокомерным видом воспринял все мирные предложения бывшего министра и, желая показать ему, что он не так уж торопится выйти на свободу, устроил в своей тюрьме обед в его честь.
Шестнадцатого февраля стало известно, что принцы должны прибыть в Париж до исхода дня.
Герцог Орлеанский выехал им навстречу и ждал их на полпути к Сен-Дени. Вместе с ним в его карете находились коадъютор и г-н де Бофор. Увидев его, принцы остановили свою карету и пересели к нему. От Сен-Дени до Парижа карета была вынуждена ехать шагом, настолько плотной была встречавшая их толпа. К Пале-Роялю они подъехали среди всеобщего ликования и под радостные крики всего города. Королева, король и герцог Анжуйский оставались в Пале-Рояле одни. Господин де Бофор и коадъютор, полагая, что их присутствие будет не особенно приятным королеве, отправились каждый по своим делам: г-н де Бофор — охранять ворота Сент-Оноре, а коадъютор — слушать вечерню у отцов-ораторианцев.
Принц де Конде нанес визит в Пале-Рояль и, как говорит в своих «Мемуарах» Ларошфуко, был «принят там как человек, которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем».
Тем временем кардинал выехал из Гавра, пересек северную границу королевства и удалился в Брюль, небольшой городок в Кёльнском курфюршестве.
На другой день после его отъезда из столицы Парламент издал указ, в котором он благодарил королеву за удаление кардинала и просил ее обнародовать декларацию, исключающую из королевского совета всякого иноземца и всякое лицо, которое «присягнуло в верности другим государям». Королева поспешила опубликовать эту декларацию, ставившую коадъютора перед необходимостью выбора: или никогда не войти в состав совета, или никогда не стать кардиналом, ибо в качестве кардинала он должен был бы присягнуть папе Римскому.
Месяц спустя президент Виоль объявил об отказе принца де Конде от данного им слова в отношении брака мадемуазель де Шеврёз с принцем де Конти. Это стало еще одним следствием того влияния, какое г-жа де Лонгвиль имела на своего брата. Она опасалась, что стоит ему жениться на мадемуазель де Шеврёз, как та выдаст его связанного по рукам и ногам коадъютору, своему любовнику.
Тогда же отобрали государственную печать у маркиза де Шатонёфа, чтобы вручить ее первому президенту Моле, заклятому врагу г-на де Гонди.
Стало очевидно, что коадъютор, так много способствовавший миру, был выбран в качестве того, кому предстояло оплатить военные издержки.
Однако коадъютор не был человеком, способным долго оставаться в ложном положении. Господин де Гонди знал свою силу и даже преувеличивал ее. И потому он решил демонстративно отойти от политических дел, занявшись делами епископства и своим отсутствием наказав двор. Так что коадъютор явился к герцогу Орлеанскому и заявил ему, что, имев честь и удовольствие послужить герцогу в двух делах, которые более всего волновали его высочество, то есть в удалении Мазарини и в освобождении принцев, его кузенов, он просит у него дозволения возвратиться исключительно к исполнению своих духовных обязанностей, и, поскольку наступила Страстная неделя, удалиться в клуатр собора Парижской Богоматери, дабы предаться там покаянию.
При всей скрытности герцога Орлеанского в глазах его вспыхнула неудержимая радость. И в самом деле, после одержанной ими победы коадъютор стал весьма неудобным союзником. Так что герцог протянул ему руку, прижал его к сердцу, поклялся ему, что никогда его не забудет, и преисполнился надеждой, что избавился от него навсегда.
Выйдя от герцога Орлеанского, коадъютор отправился к принцам, намереваясь попрощаться с ними. Принцы находились во дворце Конде в обществе г-жи де Лонгвиль и принцессы Пфальцской. Обе женщины явно не придали никакого значения этому решению коадъютора. Принц де Конти с улыбкой выслушал его приветственную речь и, расставаясь с ним, сказал:
— Прощайте, славный отшельник!
Однако г-н де Конде понял последствия этой танцевальной фигуры, как выразился коадъютор в своих «Мемуарах», и, казалось, крайне удивился.
Вечером того же дня, делая вид, что все его мысли посвящены служению Богу, Гонди затворился в клуатре собора Парижской Богоматери, предоставив действовать времени и двум чувствам, которые непременно должны были распахнуть перед ним дверь, ведущую на политическую сцену: ненависти принцев к министру и любви королевы к Мазарини.
Тем не менее со стороны казалось, что коадъютор смирился со своей участью и не вмешивается более ни в какие политические интриги. Он был занят лишь своими религиозными обязанностями, встречался лишь с канониками и приходскими священниками и выходил из дому лишь по ночам, отправляясь во дворец Шеврёз. Многие во дворце Конде и в Пале-Рояле потешались над побежденным, и поскольку в это самое время, желая развлечься, затворник велел устроить в нише одного из своих окон большую птичью клетку, то Ножан-Ботрю, придворный шут, заявил, что отныне можно быть спокойным, ибо у коадъютора остались только две заботы: спасать душу и обучать пению коноплянок.
