Шевалье де Гиз был одним из самых шумных гостей, и, провозглашая тост за здоровье королевы, которая была немного нездорова, он предложил для скорейшего ее выздоровления выбросить коадъютора из окна при первом же его появлении в Лувре.
Это были только слова, но слова эти, дойдя до тех, кому они несли угрозу, повлекли за собой действия. Узнав, что говорилось в присутствии короля и королевы, коадъютор решил, что следует не теряя ни минуты низвергнуть кардинала, и стал побуждать к этому Парламент, используя все свое влияние на него.
Герцог Орлеанский впервые сохранил верность партии, к которой он примкнул, и эта непреклонность, длившаяся полтора месяца, оказалась самым большим чудом, которое удалось сотворить кардиналу де Рецу.
Любопытнее всего, что принцы, находясь в Гавре, знали обо всем, что делалось в Париже, и сами направляли ход действий, которые должны были привести к их освобождению. С ними переписывались посредством полых двойных луидоров, которые развинчивались и внутрь которых помещалось письмо.
Тем не менее прошло уже более месяца, и Парламент все еще не получил ответа на прошение, направленное королеве, как вдруг 4 декабря, прямо во время заседания, прибыл курьер от регентши и передал Парламенту ее просьбу послать к ней в Пале-Рояль депутацию.
Депутация была немедленно послана.
Первый президент, глава депутации, взял слово и, вместо того чтобы дать королеве возможность объяснить причину, по которой она вызвала к себе парламентских чинов, тотчас же начал от имени всех жаловаться, что до сих пор не было дано никакого ответа на прошение от 30 октября.
Королева ответила, что маршал де Грамон отправился в Гавр с целью освободить принцев из тюрьмы, если они поручатся за спокойствие государства.
Ответ был довольно уклончивым. И потому депутаты стали настаивать на том, чтобы королева высказалась более определенно. Однако она отослала их к хранителю печати, который, вместо того чтобы ответить им, стал выступать с нападками на коадъютора. Но поскольку, на беду хранителя печати, у него был насморк и говорить ему было весьма трудно, президент попросил его представить все эти обвинения в письменном виде; хранитель печати так и поступил, не заметив, однако, что в подлиннике обвинительной записки были поправки, сделанные рукой королевы.
В этой обвинительной записке говорилось, среди прочего, следующее:
«Все доклады, поданные коадъютором Парламенту, являются подложными и измышлены им самим; в них он лгал (эти слова были написаны рукой королевы); это человек злого и опасного ума, дающий вредные советы герцогу Орлеанскому; он хочет погубить государство, ибо ему отказали в кардинальской шапке; он прилюдно похвалялся, что подпалит со всех сторон королевство, а сам при этом будет стоять рядом с сотней тысяч своих приспешников, чтобы размозжить головы тем, кто вздумает тушить пожар».
Чтение подобного документа во время заседания Парламента произвело, как нетрудно понять, огромное впечатление. То был огонь, поднесенный к пороху, и борьба между Мазарини и Гонди стала вопросом жизни и смерти. Словно конь, получивший удар шпорой, коадъютор бросился к трибуне, уязвленный этим пасквилем.
— Господа! — воскликнул он. — Если бы уважение, питаемое мною к ораторам, выступавшим здесь прежде меня, не смыкало мне уста, я должен был бы посетовать на то, что они не выказали негодования по поводу грязной бумажонки, которая в нарушение всех установленных правил была только что оглашена в этом высоком собрании. Я полагаю, что они сочли этот пасквиль, который есть не что иное, как выплеск ярости господина кардинала Мазарини, ниже их и моего достоинства! Они не обманулись, господа, и я отвечу на него лишь изречением одного античного автора: «In difflcilimis Reipublicae temporibus Urbem non deserui, in prosperis nihil de publico delibavi, in desperatis nihil timui».[32] Прошу высокое собрание простить меня за то, что, приведя эти краткие слова, я отклонился от предмета обсуждения; теперь я возвращаюсь к нему. Мое мнение, господа, состоит в том, что нам надлежит подать всепокорнейшее увещание королю, прося его незамедлительно подписать именной указ, дарующий свободу господам принцам, а также декларацию, подтверждающую их невиновность, и удалить от своей особы и из своего совета господина кардинала Мазарини. Я полагаю также, что Парламенту следует уже сегодня принять решение собраться в понедельник, чтобы выслушать ответ, который ее величеству будет угодно дать господам депутатам.
Речь коадъютора вызвала возгласы одобрения, а его предложение, поставленное на голосование, было единодушно принято.
И тогда королева послала г-на де Бриенна сказать герцогу Орлеанскому, что она просит о встрече с ним. Но Гастон, находившийся в тот момент в полном подчинении у коадъютора, ответил королеве, что он засвидетельствует ей свое почтение, когда принцы выйдут из заключения и она удалит от себя кардинала.
На этот раз гроза надвигалась отовсюду — со стороны королевской семьи, со стороны знати и со стороны народа.
Тем не менее королева попыталась снова противостоять ей. Она ответила, что сама как никто другой желает освобождения принцев, но перед этим ей нужно принять меры для обеспечения безопасности государства; что же касается кардинала, то она намерена сохранить его в своем совете до тех пор, пока будет полагать его полезным для службы королю, ибо Парламенту не надлежит разбираться с тем, каких министров она себе выбирает.
В тот же день герцог Орлеанский отправился в Пале-Рояль, несмотря на советы своих друзей, опасавшихся, как бы с ним ни случилось чего-нибудь плохого. Однако Гастон был склонен выказывать в эту минуту не только постоянство, но и храбрость; он ничего не стал слушать и настроился впервые посмотреть в глаза своим политическим противникам.
Увидев принца, Мазарини бросился к нему и начал было оправдываться, но взялся за дело неудачно, ибо стал нападать на г-на де Бофора и коадъютора, которые были в тот момент советниками принца, и на Парламент, который придавал ему силу. Кардинал сравнил герцога де Бофора с Кромвелем, коадъютора — с Ферфаксом, а Парламент — с английской палатой общин, незадолго до этого приговорившей Карла I к смерти.
Однако герцог Орлеанский прервал его, заявив, что г-н де Бофор и коадъютор являются его друзьями и потому он не потерпит, чтобы о них говорили плохо; что же касается Парламента, то это высшее государственное учреждение, к увещаниям которого государи всегда прислушивались, что, как правило, шло им на пользу.
С этими словами герцог вышел из Пале-Рояля.
На другой день он послал за маршалом де Вильруа и государственным секретарем Ле Телье и приказал им передать королеве, что он крайне недоволен кардиналом, что накануне тот дерзко говорил с ним и что он требует за это удовлетворения, настаивая, чтобы она удалила его из своего совета; в противном случае он не вернется в совет до тех пор, пока там будет кардинал; кроме того, герцог приказал маршалу подчиняться только ему как главному наместнику королевства и потребовал, чтобы тот поручился ему за безопасность особы короля.
Одновременно государственный секретарь Ле Телье получил приказ не отправлять никаких бумаг, не сообщив об этом принцу.
Надзирателям городских кварталов Гастон велел держать оружие наготове для несения службы королю, категорически запретив им исполнять любые приказы, если они исходили не от него.
На другой день коадъютор явился от имени герцога Орлеанского в Парламент. Он пришел известить его членов о сцене, которая на глазах у герцога происходила накануне в Пале-Рояле. Помимо прочего, он доложил собранию об оскорбительных словах, которые употребил Мазарини, сравнив г-на де Бофора с Кромвелем, коадъютора — с Ферфаксом, а Парламент — с английской палатой общин.
В изложении коадъютора это оскорбление приняло такие размеры, что вознегодовал весь Парламент. Страшная ярость против кардинала охватила всех присутствующих. Посыпались самые невероятные по своей горячности предложения. Советник Кулон держался того мнения, что необходимо послать депутацию к королеве и потребовать, чтобы она немедленно прогнала кардинала. Президент Виоль предложил вызвать кардинала в Парламент, чтобы он дал отчет о своем управлении, и потребовать у него удовлетворения за обиду, нанесенную чести государства. Кое-кто высказался даже за то, чтобы кардинал был арестован. Тем не менее ничего решено не было, причем как раз потому, что парламентские чины были готовы принять любое решение, и, с возгласами «Да здравствует король!» и «Долой Мазарини!», все стали расходиться. Эти крики, прозвучавшие в Парламенте, распространились затем по улицам города.
