Тем не менее, хотя бы внешне, прием был любезным. Кардинал пригласил герцога Буйонского и герцога де Ларошфуко отужинать вместе с ним и, поскольку они согласились, повез их в своей карете. В то мгновение, когда карета тронулась с места, кардинал рассмеялся.

— Что случилось, сударь? — поинтересовался герцог Буйонский. — Что вас так рассмешило?

— Мысль, которая мне только что пришла в голову, — ответил министр. — Кто бы мог представить себе всего лишь неделю назад то, что происходит сегодня, а именно, что мы втроем будем сидеть в одной карете?!

— Увы, монсеньор, — заметил герцог де Ларошфуко, — во Франции всякое случается!

Несомненно, именно глубочайшее убеждение, что во Франции всякое случается, и заставило герцога де Ларошфуко написать его беспросветные максимы.

Через два дня, после того как принцесса де Конде покинула Бордо, где она царствовала в течение четырех месяцев, королева торжественно въехала туда вместе с королем, герцогом Анжуйским, мадемуазель де Монпансье, дочерью герцога Орлеанского, кардиналом Мазарини, маршалом де Ла Мейре и всем двором.

Однако пока королевская власть, а точнее говоря, министр, одерживали в Бордо эту спорную победу, г-н де Тюренн, как нетрудно понять, не оставался бездеятельным. На его беду, между ним и испанцами-наемниками, которых он набрал, возникли серьезные пререкания. Господин де Тюренн хотел идти прямо на Париж и, наводя ужас или прибегнув к помощи народного бунта, освободить принца де Конде. Испанцы же, и это понятно, не питали большой любви к принцу, который наносил им поражения, и хотели захватить как можно больше крепостей в Пикардии и Шампани, а Венсен оставить в покое. В конечном счете маршал де Тюренн добился их согласия нанести удар и в течение двух или трех недель захватил Ла-Капель, Вервен, Шато-Порсьен, Ретель, Нёшатель-на-Эне и Фим. Маршал дю Плесси, который, со своей стороны, защищал Францию, вынужден был запереться в Реймсе. Тюренн понял тогда, что его дерзкий замысел близок к осуществлению, и однажды утром распространился слух, что пистолетные выстрелы испанских разведчиков слышны уже в Даммартене, то есть всего лишь в десяти льё от Парижа.

Ужас в столице был так велик, что принцев не решились оставить в Венсене и перевезли их в замок Маркуси, находившийся в шести льё от Парижа, позади рек Сены и Марны, и принадлежавший графу д’Антрагу.

Когда это перемещение состоялось, важнее всего стало добыть денег. После долгих совещаний в Парламенте, «где, — говорит генеральный адвокат Омер Талон, — высказали немало глупостей», было предложено учредить особую судебную палату для надзора за откупщиками и с помощью должностных лиц вынуждать их выплачивать полагающийся годовой налог заранее. Эта мера принесла немного денег и обещала их куда больше в будущем. К тому же помог герцог Орлеанский, внеся в общую складчину шестьдесят тысяч ливров.

Однако Парламент не хотел идти на столь трудное самопожертвование, не разобравшись с причиной, которая заставила его так поступить; причина же эта состояла в том, что кардинал Мазарини увел короля, королеву, двор и армию на сто пятьдесят льё от Парижа, чтобы вести войну, и с кем? С городом, имевшим свой собственный парламент!

Поэтому между парламентами Парижа и Бордо установились частые сношения. Парламент Бордо подал ходатайство об освобождении принцев, и Парижский парламент принял эту просьбу к рассмотрению и стал открыто обсуждать ее, несмотря на противодействие герцога Орлеанского, который при одной только мысли об освобождении принца де Конде готов был умереть от страха.

Снова сложилась партия недовольных, которая состояла на этот раз из фрондеров, не получивших ничего или, по крайней мере, не получивших в достаточной степени, и из бывших мазаринистов, принесенных в жертву.

Коадъютор, которого Мазарини дважды или трижды тяжело оскорбил, вновь сделался душой этой партии. Герцог де Бофор, хотя, казалось бы, ему следовало быть довольным расположением к нему двора и только что оказанной ему новой милостью, предпочел свою славу короля Рынка роли царедворца; возможно, какое-то время он опасался, что слава эта уменьшилась, но случившееся весьма кстати событие успокоило его на этот счет. Однажды ночью, когда принадлежавшая ему карета проезжала без него по улицам Парижа, ее остановили вооруженные люди, и один из дворян его свиты был убит. Это было всего-навсего одним из обычных грабительских нападений, происходивших в те времена весьма часто, но общественное мнение, ничего так не желавшее, как отомстить за свой кратковременный союз с Мазарини, не преминуло сделать из этого ночного происшествия политическое событие.

Министра обвинили в желании убить герцога де Бофора; на кардинала посыпались проклятия, и, поскольку в отношении подобного преступления поэзия сделалась бессильной, в дело вмешалась живопись, ее сестра. Спустя три дня после этого трагического происшествия не осталось ни одного закоулка, ни одного перекрестка, ни одной площади, где не имелось бы изображения Мазарини, повешенного на виселице, высота которой зависела от того, насколько ожесточенным врагом кардинала был художник. Стены еще были покрыты этими картинками, выражавшими чувства народа, когда 15 ноября 1650 года двор вернулся в столицу.

Почти что перемирие, установленное в Бордо между королевой и принцессой де Конде, между кардиналом и герцогом де Ларошфуко и герцогом Буйонским, и договор, в котором все, если не считать отсутствия в нем статьи об освобождении заключенных, было в пользу мятежников, несколько напугали фрондеров, которые, встав на сторону двора, дали ему силы произвести арест принцев. И потому партия недовольных ожидала приезда кардинала, подготовив ходатайство; по ответу кардинала на него можно было бы судить о его намерениях и начать действовать. Это ходатайство представляло собой просьбу дать коадъютору кардинальскую шапку. Просьба была подана королеве г-жой де Шеврёз и решительно отвергнута ее величеством.

И тогда герцог Орлеанский, которому его врожденная трусливость придавала порой вид глубокого политика, выступил с поддержкой просьбы г-жи де Шеврёз, и королева, взяв назад свой первоначальный отказ, ответила, что она представит просьбу на рассмотрение совета и все будет сделано в соответствии с его суждением.

Это было всего лишь другим способом отказать в просьбе, обезопасив при этом королевскую власть, ибо совет состоял теперь из графа Сервьена, государственного секретаря Ле Телье и нового канцлера маркиза де Шатонёфа, а все они были заклятыми врагами коадъютора.

Коадъютор имел несколько причин быть недовольным; первая состояла в том, что после гибели английского короля Карла I кардинал плохо принял графа Монтроза, совершившего во имя дела своего короля сказочные подвиги в Шотландии.

Второй причиной стал отказ в амнистии, которую Гонди просил для нескольких частных лиц, арестованных во время первых смут и освобожденных Парламентом в ходе Фронды, а теперь опасавшихся преследований. Гонди заговорил об этой амнистии с кардиналом в кабинете королевы, и кардинал ответил ему, указывая на ленту своей шляпы, завязанную по фрондерской моде:

— Ну разумеется! И с тем большим удовольствием, что я сам попаду под эту амнистию!

Однако через неделю кардинал снял ленту со своей шляпы, забыл о своем обещании и дал приказ начать суд над зачинщиками беспорядков.

Третьей причиной недовольства коадъютора был отказ дать ему кардинальскую шапку, хотя однажды Мазарини выразил желание снять такую же со своей собственной головы и возложить ее на голову коадъютора.

Эта последняя обида переполнила чашу терпения, и Гонди снова оказался в числе врагов кардинала. Однако на этот раз его ненависть к Мазарини была куда более жгучей и беспощадной, чем прежде. И так как коадъютор не был человеком, способным долго питать ненависть, не пытаясь нанести удар своему врагу, он присоединился к партии принцев. Вождями этой партии были три женщины.

Все было странно в ту эпоху, и кажется, что тогда в продолжение пяти или шести лет привычный ход вещей пришел в расстройство.