Пистолеты могли быть любого вида и калибра, лишь бы они подходили покупателю.

Будучи охотником, я с большой заботой отнесся к этой части своей экипировки и, как видно будет позднее, хорошо сделал.

Прибыв на место, мы будем работать под руководством выбранных нами же начальников.

Каждые три месяца эти начальники будут переизби­раться, а работать они станут вместе с нами и наравне с нами.

Запись происходила в Париже, но местом встречи был назначен Нант.

В Нанте нам предстояло купить корабль водоизмеще­нием в четыреста тонн; сделку осуществлял какой-то нантский банкир, с которым, как уверяла нас компания, все условия были оговорены заранее.

Кроме того, на судно должны были погрузить товары, поступавшие в наше распоряжение и приобретенные на средства того же банкира, который оставил за собой право на приемлемую часть прибыли от их продажи.

Все эти поставки обеспечивала компания, погашавшая основную сумму и выплачивавшая 5% от ссуды.

Как видите, все было замечательно — по крайней мере, на бумаге.

21 мая 1849 года я отправился в Нант и остановился в гостинице «Коммерция». Дорогу я проделал в обществе двух моих друзей, которые тоже вступили в это товари­щество и должны были отплыть вместе со мной.

Этими друзьями были г-н де Мирандоль и г-н Готье.

Еще один мой друг и сосед по деревне, Тийе де Гроле, уехал раньше и уже находился на борту судна. Все мы были тесно связаны с юношеских лет, и его отъезд повлиял на мое решение.

Тийе записался в «Национальное общество».

В Нанте начались трудности. Возникли разногласия между пайщиками и директорами, а банкир не желал более брать на себя финансирование. В итоге судовладе­лец, продавший корабль, заключивший договор с капи­таном и нанявший матросов, был вынужден взять все расходы на себя. А поскольку он действовал по закону и его договор с компанией был составлен правильно, то все убытки легли на плечи пайщиков, и каждый из нас потерял по четыреста франков.

С оставшимися шестьюстами франками компании предстояло отправить нас в Калифорнию. Но каким образом? Это уже было ее дело!

Возможно, нас это тоже немного касалось, но никто не посчитал уместным посоветоваться с нами по этому вопросу.

В итоге все мы были посажены в экипажи, достави­вшие нас из Нанта в Лаваль, из Лаваля в Майен, а из Майена в Кан.

В Кане нас посадили на пароход и доставили в Гавр.

Мы должны были отплыть 25 июля.

25, 26 и 27 июля прошли под обращенными к нам при­зывами запастись терпением, причем выдвинутые пред­логи были чрезвычайно нелепы, и 27-го представителям компании пришлось признаться, что мы совершенно определенно не отправимся в путь раньше 30-го.

Эти три дня терпеливого ожидания были отданы на службу интересов компании. Но нам вспомнилось, что в феврале 1848 года рабочие целых три месяца провели в нищете ради интересов родины, и потому мы сочли, что по сравнению с их жертвой наша весьма невелика. Так что мы смирились и стали ждать.

К несчастью, 30 июля нам было сделано очередное признание: отплытие переносится на 20 августа.

Самые бедные из пайщиков заговорили о мятеже; и в самом деле, среди нас были такие, кто не знал, как им прожить эти три недели. В итоге богатые поделились с бедными, и все стали ждать 20 августа.

Однако уже перед самым отъездом мы совершили оче­редное открытие: оказалось, что компания, будучи то ли вправду, то ли на словах еще беднее нас, неспособна пре­доставить нам массу вещей, которые были совершенно необходимы для того путешествия, какое мы намерева­лись предпринять.

В числе таких предметов первой необходимости были сахар, кофе, ром, водка и чай. Мы жаловались, угрожали, что по-настоящему разозлимся, и даже повели речь о суде, но представители компании покачали в ответ голо­вой, и бедным пайщикам пришлось поглубже порыться в своих карманах.

Увы, многие из этих карманов были настолько глубо­кими, что они не имели дна.

Мы закупили вскладчину названные продукты и по­обещали друг другу проявлять крайнюю бережливость по отношению к лакомствам этого рода.

Наконец, настал день отъезда. Мы отплывали на «Кашалоте», бывшем китобойном судне, известном, впрочем, как одно из самых быстроходных торговых судов.

Его водоизмещение составляло пятьсот тонн.

Накануне отплытия и за день до него в Гавр стали при­бывать в большом количестве наши родственники, жела­вшие попрощаться с нами.

Среди этих родственников было немало весьма набож­ных матерей и сестер; впрочем, среди пассажиров, отправляющихся на следующий день в путешествие, которое должно было продлиться полгода и в ходе кото­рого им предстояло переплыть из Атлантического океана в Тихий, атеистов нашлось немного.

И потому было решено потратиться в последний раз, оплатив молебен за наше удачное плавание.

Этот молебен должен был проходить в церкви.

Молебен накануне подобного отъезда — событие всегда значительное, ведь для кого-то из присутствующих он наверняка окажется заупокойной службой.

Эту мысль высказал мне милый молодой человек, бла­гоговейно внимавший рядом со мной молитвам: это был Боттен, редактор «Коммерческой газеты».

Я молча кивнул, давая знать, что именно эти слова были произнесены мною мысленно в ту минуту, когда он произнес их вслух.

В момент возношения Святых Даров я огляделся по сторонам: все опустились на колени и, ручаюсь вам, искренне молились.

По окончании службы было предложено устроить братское застолье, собрав по полтора франка с чело­века.

Всего нас было полторы сотни пассажиров, из них полтора десятка женщин. Вывернув наизнанку все свои карманы, мы сумели наскрести двести двадцать пять франков.

Это была как раз нужная сумма.

Однако подобное расточительство нанесло сокруши­тельный удар по остававшимся у нас капиталам.

Само самой разумеется, что родственники и друзья заплатили за себя сами. Мы были не настолько богаты, чтобы угощать их за свой счет.

Мирандоль и двое других были назначены уполномо­ченными и взялись за наши тридцать су с человека устро­ить великолепное застолье.

Застолье состоялось в Энгувиле.

В четыре часа мы должны были собраться в порту, а в пять — сесть за стол.

Все проявили себя столь же пунктуальными, как во время молебна: приходили парами, рассаживались с соблюдением полнейшего порядка и пытались быть весе­лыми.

Я говорю «пытались», потому что, вообще говоря, у всех было тяжело на сердце, и мне думается, что чем громче звучали наши голоса, тем сильнее мы плакали в душе.

Все поднимали тосты за благополучный исход нашего плавания и желали друг другу найти самые богатые при­иски на Сан-Хоакине, самые золотоносные жилы на Сакраменто.

Владелец «Кашалота» тоже не был забыт. Правда, помимо своей доли в полтора франка, он прислал для застолья две корзины шампанского.

Ужин продолжался далеко за полночь. Стоило шам­панскому ударить в голову, как все пришли в состояние, напоминавшее веселье.

На следующее утро матросы в свою очередь совершили прогулку по городу, держа в руках флаги и букеты цве­тов.

Прогулка эта закончилась в порту, где собралось все население, чтобы проводить нас и пожелать нам счаст­ливого пути.

Мы все озабоченно бегали из одной лавки в другую. Только перед самым отъездом вдруг понимаешь, чего тебе будет недоставать в пути.

Что касается меня, то я запасся порохом и пулями, купив десять фунтов пороха и сорок фунтов пуль.

В одиннадцать часов корабль вышел из порта, подго­няемый легким северо-западным бризом; перед нами двигалось американское судно, которое тянул на буксире пароход «Меркурий».

Мы следовали вдоль мола, распевая «Марсельезу», «Походную песню» и «Умереть за Отчизну!». Все махали платками на причале, все махали платками на корабле.

Несколько родственников и друзей поднялись с нами на борт. На середине рейда лоцман и судовладелец поки­нули нас; вместе с ними на берег вернулись родствен­ники и друзья: это было второе прощание, еще более тяжелое, чем первое.