Между тем, как уже было сказано, пошла третья неделя Великого поста, а крестоносцы, хотя и находясь в походе и на войне, точно следовали предписаниям Церкви и говели и постились в назначенные дни, как если бы они пребывали в своих городах или у себя в замках. Ну а поскольку еды крайне недоставало, то вся их пища огра­ничивалась разновидностью рыбы, которую ловили прямо в канале Ашмун; рыба же эта, прожорливая и пло­тоядная, питалась лишь трупами, и, когда они всплывали на поверхность воды, было видно, как на них набрасы­ваются огромными стаями эти твари. То ли от отвраще­ния, то ли из-за того, что подобный омерзительный корм и в самом деле сделал мясо этих рыб вредным для здоро­вья, в войске вскоре началась цинга. Те, кто ел рыбу, а таких было большинство, заболели. Десны у них распу­хали так, что не видно было зубов; и тогда армейским цирюльникам, одновременно исполнявшим обязанности лекарей, приходилось бритвами удалять эти гниющие наросты, совершая одно из самых болезненных хирурги­ческих вмешательств. «Так что, — на своем простом и образном языке говорит Жуанвиль, — слышались лишь крики и стоны, словно все войско состояло из женщин, мучившихся родами».

К этой повальной болезни прибавилась другая, вызван­ная ядовитыми трупными испарениями. Она могла по­явиться в любой части тела, но преимущественно пора­жала ноги, иссыхавшие до костей, причем кожа становилась огрубелой и черной, похожей, как говорит Жуанвиль, на старый сапог, долгое время провалявшийся за сундуком. Так что смерть уже предстала в двух своих обличьях перед христианами, но вскоре два эти призрака призвали себе на помощь третьего, еще более страш­ного, — голод. Войско Людовика IX получало продоволь­ствие из Дамьетты, и в соответствии с этим основная тактика, которую султан навязал своим солдатам, состо­яла в том, чтобы впредь они не сражались с христианами, а морили их голодом. Он приказал трем тысячам всадни­ков и шести тысячам пехотинцев спуститься до Шарме- заха и рассредоточиться там по обоим берегам Нила, а реку перегородить флотом, так чтобы ни по воде, ни по суше нельзя было добраться до лагеря. Христиане не могли понять причины затишья и прекращения боевых действий, пока одна из галер графа Фландрского, пре­одолев препятствия и с боем прорвавшись к своим, не принесла весть об осаде. И тогда пришлось добывать продовольствие у бедуинов — орды дикарей, которые, словно стаи шакалов и гиен, беспрестанно рыскали вокруг обоих лагерей, грабя тот и другой, и были готовы напасть на тех, кто слабее, при первом их крике отчая­ния. В итоге возникла такая дороговизна, что, когда наступила Пасха, бык стоил восемьдесят ливров, баран — тридцать ливров, бочонок вина — десять ливров, яйцо — двенадцать денье: это были невообразимые цены, если сравнивать стоимость денег в те времена и сейчас.

Когда король увидел, до какой крайности доведена его армия, у него исчезли последние иллюзии; ему стало понятно, что он провел в ожидании чересчур много вре­мени и необходимо не теряя ни минуты возвращаться в Дамьетту. Он приказал готовиться к переходу через канал, но, справедливо рассудив, что беспрепятственных отсту­плений не бывает, велел соорудить у подступов к мосту и по обеим его сторонам крытые укрепления, позволя­вшие даже всадникам пересечь канал, оставаясь под их защитой. И Людовик не ошибся. Едва заметив эти при­готовления, сарацины сбежались со всех сторон, непо­нятно откуда появившись, и перестроили свои отряды, на время исчезнувшие из виду. Но король продолжал отдавать распоряжения к отходу, пребывая в убеждении, что каждый день промедления отнимет у войска силы и тем самым сделает переход еще более опасным и труд­ным. В итоге голова колонны, состоявшая из раненых и больных, тронулась в путь, в то время как король, два его брата и все те, кто еще мог держаться на ногах, с мечами в руках стояли по обе стороны моста и перед ним, гото­вые оборонять отступающих и дожидаясь, пока все они вплоть до последнего не перейдут канал. Такой образ действий произвел на сарацин должное впечатление.

Вслед за ранеными двинулся обоз с ратными доспе­хами и оружием, а затем настала очередь Людовика, который скрепя сердце двинулся вслед за ними. Именно эту минуту и избрали сарацины для начала наступления, ибо они уже поняли, что там, где король, там и победа. Так что Людовик ехал вдоль одного барбакана^[22], а граф Анжуйский — вдоль другого, как вдруг из арьергарда, на­ходившегося под командованием Гоше де Шатильона, послышались громкие крики. Там произошло нападение сарацин, и вновь завязался бой. Граф Анжуйский тотчас же вернулся назад и вышел из укрепления, ведя за собой отряд, все еще грозный, хотя и измученный болезнями и голодом. Он подоспел вовремя: Гоше де Шатильон, кото­рого враги одолевали числом, уже вот-вот должен был потерпеть поражение, ибо он бросился почти один между арьергардом и сарацинами. В плен был захвачен мессир Эрар де Валери, брат которого, не желая оставить его в беде, пешим сражался с сарацинами, утаскивавшими пленника, хотя все, на что он мог рассчитывать, — это убивать или оказаться убитым. Но как только послы­шался боевой клич графа Анжуйского, появившегося в арьергарде, все воспрянули духом. Сарацины отпустили мессира Эрара, и тот, целый и невредимый, схватил пер­вый попавшийся меч и, в свою очередь, принялся защи­щать брата, как тот только что защищал его. Гоше де Шатильон, которого целое полчище неверных не заста­вило отступить хотя бы на шаг, возобновил оборону, едва  увидев, что его поддерживает граф Анжуйский. Воины арьергарда перешли через мост, спасенные самоотвер­женностью и отвагой двух людей.

На следующий день распространился слух, что король Франции и султан начали переговоры о перемирии. И в самом деле, мессир Жоффруа де Саржин, которого Людо­вик наделил неограниченными полномочиями, пересек канал, чтобы встретиться с эмиром Зейн ад-Дином, пове­ренным Туран-шаха. Проблеск надежды забрезжил в сердцах людей, уже считавших себя погибшими, и они с тревогой ждали возвращения посланца. Около пяти часов вечера мессир Жоффруа де Саржин вернулся в лагерь, и по его печальному, а вернее, удрученному виду можно было догадаться, что он принес роковые вести.

И в самом деле, переговоры, которые привели к согла­шению по всем пунктам, были прерваны из-за одного- единственного вопроса.

Первое условие заключалось в том, что Людовик воз­вращает султану Дамьетту, а султан отдает христианам Иерусалим.

Этот пункт был принят.

Второе условие состояло в том, что Людовик получает возможность беспрепятственно вывести всех больных из Дамьетты и забрать из складов города всю солонину, которую мусульмане не употребляют и которая была нужна ему, чтобы прокормить в море свою армию.

Этот пункт тоже был принят.

Чтобы гарантировать выполнение соглашения, Людо­вик предложил в качестве заложника одного из своих братьев — либо графа Пуатье, либо графа Анжуйского.

И вот тут-то переговоры и оказались прерваны. Эмир Зейн ад-Дин получил от султана приказ взять заложни­ком только самого короля. Услышав это требование, Саржин вскричал от негодования; посланники султана настаивали, и тогда мессир Жоффруа удалился, заявив, что все христианское войско — от первого барона до последнего оруженосца — скорее согласится погибнуть, чем отдать своего короля в заложники. Такова была новость, которую он принес. Отступление назначили на вечер вторника после Пасхальной недели.

Когда это решение было принято, король, который и сам страдал от повальной болезни, поразившей его вой­ско, велел позвать Жослена де Корно, изобретателя огромного метательного орудия, и, назначив его главным производителем работ и начальником инженеров, при­казал ему сразу же, как только войско тронется в путь, разрушить мост между берегами Ашмуна, чтобы сараци­нам, которые будут преследовать отступающих, пришлось спускаться на два льё к броду, а это даст христианам воз­можность на несколько часов опередить неверных. Поза- ботясь об этой мере предосторожности, Людовик велел позвать корабельщиков и приказал им снаряжать корабли, чтобы в назначенный час они были готовы принять на борт больных для перевозки их в Дамьетту.