— Да пусть эти негодяи кричат и вопят, и, клянусь Телом Господним, уж поверьте мне, мы с вами еще пого­ворим об этом дне, сидя в дамской гостиной.

Одного этого обещания графа оказалось достаточно, чтобы заставить славного сенешаля запастись терпе­нием.

Король, со своей стороны, подвергался не менее частым атакам и оборонялся не менее стойко. Сарацины применили все ту же тактику: они держались на отдале­нии и осыпали войско стрелами и дротиками, сменяя друг друга, когда требовалось пополнить опустевшие колчаны. Увидев, что три четверти лошадей крестонос­цев ранены и многие всадники оказались спешены, они воспользовались замешательством в рядах христиан и, повесив на левую руку лук, а в правую взяв булаву или меч, все вместе пошли в наступление, крича: «Ислам! Ислам!» Но король и его отряд закричали им в ответ «Монжуа и Сен-Дени!» и, не дрогнув, встретили этот удар, так что на исходе дня рукопашный бой возобно­вился с тем же ожесточением, с каким он начался утром.

Тем временем крестоносцы, находившиеся на проти­воположном берегу канала и отстоявшие от своих бра­тьев на расстояние всего лишь ненамного больше арба­летного выстрела, пребывали в отчаянии от того, что они не могут оказать помощь королю, которому, как им было понятно, грозила опасность. Было видно, как они зала­мывали руки и хлестали себя по щекам, слышались их яростные крики и бессильные угрозы. Внезапно, приняв отчаянное решение, они принялись швырять в воду балки, орудия и военное снаряжение. Натолкнувшись на эту своеобразную запруду, возле нее стали скапливаться плывшие по течению трупы людей и лошадей, пики и щиты; вскоре к начатой прежде насыпи добавилась новая и образовался своего рода мост — подвижный, адский, но все же это был мост, соединивший два берега. Лишь бы по нему удалось пройти, большего ведь и не требова­лось; толпясь, толкаясь, натыкаясь друг на друга, все кинулись вперед; тех, кто падал в воду по ту сторону запруды, уносило течением; те, кто падал по эту ее сто­рону, цеплялись за обломки, балки и трупы и выбирались из воды, промокшие насквозь; вместо оружия, потерян­ного при падении, они хватали первые попавшиеся мечи и, наконец, выбирались на берег, радостные и ликующие от того, что у них теперь есть возможность принять уча­стие в сражении, за которым с самого утра им приходи­лось наблюдать в качестве зрителей. Их крики дали знать королю, что к нему идут на помощь, а сарацинам — что победа, казавшаяся им уже одержанной, вот-вот ускольз­нет от них; вскоре вся эта беспорядочная толпа, не име­вшая командира и ведомая лишь собственной яростью, заполонила берег, напоминая пожар или наводнение; и тогда король и его рыцари сделали последнее усилие и перешли в наступление. Мессир Юмбер де Боже с вели­ким трудом собрал сотню арбалетчиков и бросился с ними на помощь Жуанвилю, графу де Новилю, графу де Суассону и их отряду, подвергшемуся атаке. На этот раз отступили сарацины, а крестоносцы преследовали их с криком «Монжуа и Сен-Дени!». Христиане оттеснили неверных за пределы их лагеря. Однако сражение про­должалось: это было отступление, а не бегство, перевес в борьбе, а не победа; ночь, спустившаяся на землю мгно­венно, как повсюду на Востоке, развела противников; турки углубились в заросли тростника и скрылись там из виду; христиане вернулись в их лагерь, бесполезное взя­тие которого не принесло им никакого результата, кроме захвата двадцати четырех метательных орудий; битва длилась семнадцать часов!

Видя, что перевес на стороне крестоносцев, конне­табль велел Жуанвилю отыскать короля и не оставлять его до тех пор, пока он не спешится и не войдет в свой шатер. Сенешаль подъехал к Людовику как раз в ту минуту, когда тот намеревался отправиться к шатрам, поставленным на берегу канала. Жуанвиль снял с короля его шлем, тяжелый и весь помятый, и надел ему на голову свой собственный шишак из кованого железа, очень тон­кий и легкий. Они ехали бок о бок, когда брат Анри де Ронне, приор ордена госпитальеров, пересек реку, подъ­ехал к королю, поцеловал его руку в латной рукавице и осведомился у него, есть ли какие-нибудь известия о его брате, графе Артуа.

— Да, разумеется, есть, — ответил ему король, — и самые достоверные.

— И какие же? — спросил настоятель.

— Он в раю, — сдавленным голосом произнес ко­роль.

И поскольку приор попытался ободрить его, говоря, что никогда еще король Франции не достигал подобной славы, ибо, благодаря его отваге, он и его войско пре­одолели многоводную реку и изгнали неверных из их стана, славный король ответил ему:

— Да будет благословен Господь во всем, что он нам ниспосылает.

И, несмотря на христианское смирение короля, круп­ные слезы торопливо и бесшумно покатились по его щекам.

В это время к ним присоединился Ги де Мальвуазен, вернувшийся из Мансуры. Хотя король, как мы уже ска­зали, знал о смерти брата, вновь прибывший был пер­вым, кто мог сообщить ему подробности: они оказались ужасны.

Сарацины, увидев, как христиане ворвались в Ман­суру, решили, что за графом Артуа следует вся армия; и тогда, сочтя себя погибшими, они тотчас послали в Каир почтового голубя. Голубь нес под крылом записку сле­дующего содержания:

«Сейчас, когда мы отправляем этого голубя, враг напал на Мансуру; христиане навязали мусульманам чудовищное сражение».

Это письмо вселило ужас в жителей египетской сто­лицы, и губернатор приказал держать ворота открытыми всю ночь и принимать беглецов. Но, когда в Мансуре догадались, что в город вступило лишь небольшое коли­чество крестоносцев, командир мамлюков, человек отважный и толковый, приказал, как мы уже говорили, трубить в горны, бить в барабаны и опустить решетку, закрывающую ворота крепости, а затем, когда кресто­носцы принялись громить дворец султана, напал на них вместе с бахритами — войском из невольников, которое уже тогда считалось лучшей армией египтян и победой над которым в битве у пирамид Наполеону предстояло отомстить за поражение в Мансуре.

Тотчас же все мусульмане, способные держать копье, натянуть тетиву лука или метнуть камень, вооружились и приготовились к бою. Христиане увидели, что собира­ется буря, и попытались сплотиться, чтобы противосто­ять ей, но в узких улочках этого арабского города им не удавалось ни управлять лошадьми, ни орудовать мечами. В одно мгновение любое окно становится бойницей, откуда вылетают камни и стрелы, любая терраса превра­щается в бастион, откуда сыплется раскаленный песок и льется кипяток. Оказавшись перед лицом опасности, все крестоносцы забывают о неосторожности графа Артуа, последствием которой она стала. Граф Солсбери со сво­ими англичанами, великий магистр ордена тамплиеров и его монахи, сир де Куси и его рыцари сплачиваются вокруг брата короля, и начинается борьба без надежды на победу, но с верой в мученичество. В течение пяти часов крестоносцы сражаются так с Бейбарсом и его мамлюками, со всем населением города, а смерть под­стерегает их впереди, догоняет их сзади, обрушивается на них сверху. Все или почти все падают один за другим, один возле другого. Граф Солсбери был убит, стоя во главе своих рыцарей; Робер де Вер, несший английское знамя, обернулся им, как саваном, и умер, покрытый своим флагом. Рауль де Куси испустил дух, окруженный трупами убитых им сарацин. Граф Артуа, осажденный в одном из домов, где он укрылся, более часа оборонялся там от неверных, заполнивших все помещение. Из-за его доспехов, украшенных геральдическими лилиями, его приняли за короля, так что против него были брошены все силы, и он отвечал врагам словом и мечом, угрозами и ударами. Наконец сарацины, устав от этой борьбы, в которой пали самые храбрые из них, подожгли дом. И тогда граф Артуа, понимая, что гибель его неизбежна, решил, как Самсон, погубить вместе с собой и своих вра­гов; он встал в дверях и никому не позволил выйти из дома; так что стены рухнули, погребя под собой кресто­носцев и сарацин, христиан и неверных, и те, кого граф Артуа не успел поразить мечом, погибли в пламени.

Великий магистр госпитальеров, оставшийся на поле сражения один, после того как он сломал два меча и дрался булавой, пока у него хватало сил держать ее в руке, был взят в плен. Великий магистр тамплиеров, после того как рядом с ним и у него на глазах пало две­сти восемьдесят его рыцарей, бросился в канал и при­плыл в лагерь — с выколотым глазом, в разорванной одежде и в пробитых доспехах; из всех тех, кто вошел в Мансуру и кто видел гибель графа Артуа, только он и четверо его соратников, тоже бросившихся в канал, могли рассказать о случившемся.