— Это не одно и то же, матушка, — отвечал Людовик, — и Бог ждет от меня большего. Когда земные голоса уже не достигали моих ушей, я услышал голос с Неба, сказавший мне: «Король Франции, тебе ведомо, какие оскорбления были нанесены граду Иисуса Христа, и ты избран мною, чтобы отмстить за них!..»
— Не надо заблуждаться, — продолжала уговаривать его Бланка, — голос этот был горячечным бредом. Бог не требует невозможного, и состояние, в каком вы находились, когда дали эту клятву, послужит вам оправданием в глазах Господа, если вы нарушите ее.
— Стало быть, вы полагаете, матушка, что мой разум был помутнен, когда я взял крест? — отвечал король. — Что ж, я исполню вашу волю и сниму его. Возьмите, святой отец, — сказал король, снимая крест с плеча и отдавая его епископу.
Епископ взял крест, и Бланка уже хотела заключить сына в объятия, но он остановил ее, улыбаясь:
— Но сейчас, матушка, вы ведь не сомневаетесь в том, что у меня нет ни горячки, ни бреда. А раз так, прошу вас дать мне крест, который я только что вам отдал, и Бог свидетель, что я не прикоснусь к пище, пока вы в свой черед не вернете его мне обратно.
— Да исполнится воля Господа! — сказала королева, забирая крест из рук епископа и сама возвращая его сыну. — Мы лишь орудие его провидения, и горе тому, кто попытается противиться его велениям!
Тем временем папа Римский направил во все христианские государства церковнослужителей, поручив им проповедовать священную войну; их усердие не было бесплодным, и в Париж съехалось большое число сеньоров; однако были и другие, которым надежда обрести более важные должности и увеличить свое богатство во время регентства королевы и в отсутствие ее старших сыновей придавала воодушевление куда более рассудочное. Делая вид, будто они одобряют крестовые походы, эти люди повсюду твердили, что неплохо было бы оставить во Франции нескольких храбрых и благородных рыцарей, чье дело, разумеется, будет не таким героическим, но не менее полезным, чем дело тех, кому посчастливится сопровождать короля в его паломничестве, предпринимаемом с оружием в руках. Однако Людовик не был обманут этим мнимым доброхотством и воспользовался довольно своеобразным средством, чтобы придать решимости колеблющимся и поторопить замешкавшихся.
Приближалось Рождество, и, как было тогда заведено, в сочельник, во время полночной мессы, король дарил придворным роскошные плащи, расшитые одинаковыми узорами. Людовик не только поступил в соответствии с этим обычаем, но и раздал плащей больше, чем это делалось при его предшественниках, да и в любой прежний год его собственного царствования. Поскольку эти дары вручались в плохо освещенном помещении и в ту минуту, когда уже звучали колокола, созывавшие верующих на мессу, то те, кому были подарены плащи, надели их второпях, в темноте, и устремились в церковь; однако в храме Божьем, при свете свечей, каждый увидел на своем плече и на плече соседа священный знак крестовых походов, который, коль скоро ты возложил его на себя, снять не позволялось.Так что отрекаться от него не приходилось, и, при всей странности способа, каким новые воины Христовы дали свой обет, ни один из них не помыслил нарушить его.
В пятницу 12 июня 1248 года Людовик в сопровождении своих братьев Робера, графа Артуа, и Карла, графа Анжуйского, отправился в Сен-Дени; там его ждал кардинал Одон де Шатору. Именно он развернул королевское знамя, которому вот уже в третий раз предстояло появиться на Востоке, и вручил королю посох и хлебную котомку, эти отличительные принадлежности паломника; затем процессия направилась к аббатству Сент-Антуан, где Людовику предстояло проститься с матерью. Предстоящая разлука пугала Бланку: эта королева, столь закаленная против всех других жизненных испытаний, заливалась слезами, едва только какая-нибудь опасность угрожала ее сыну.
Но вот, наконец, Людовик простился с матерью и встал во главе войска, собравшегося во владениях аббатства Клюни. Там уже находились, готовые вместе выступить за святое дело, Робер, граф Артуа, которому была уготована смерть в Мансуре, и Карл, граф Анжуйский, которого ждал трон на Сицилии; Пьер де Дрё, граф Бретонский; Гуго, герцог Бургундский; Гуго де Шатильон, граф де Сен-Поль; граф де Дрё, граф де Бар, граф де Суассон, граф де Блуа, граф де Ретель, граф де Монфор и граф де Вандом; сеньор де Божё, коннетабль Франции; Жан де Бомон, великий адмирал и великий камергер; Филипп де Куртене, Гийон Фландрский, Аршамбо де Бурбон, Жан де Барр, Жиль де Майи, Робер де Бетюн, Оливье де Терм, юный Рауль де Куси и сир де Жуанвиль, который принес в Египет меч солдата, не зная еще, что унесет оттуда перо историка.
Людовик занял место среди всех этих сеньоров, превосходя их рангом и не уступая им в отваге. Ему было в то время тридцать три года; он был высок, худощав и бледен, у него были мягкие, правильные черты лица и светлые коротко постриженные волосы. Что же касается его одеяния, то оно воплощало христианскую простоту во всем ее суровом смирении, и тот самый король, благодаря великолепию наряда которого празднество в Сомюре стали называть несравненным, показывался теперь на людях лишь облаченным в платье паломника или же покрытым сверкающими железными доспехами. «И отныне, — говорит Жуанвиль, — на пути в заморскую землю не было видно ни единого расшитого камзола ни на короле, ни на ком-либо другом».
Все это великолепное воинство спустилось к Лиону и по Роне направилось к морю. Поскольку Французское королевство еще не имело в те времена порта на Средиземном море, а порт Марселя, единственный, которым Людовик мог располагать благодаря двойному союзу с Беатрисой Прованской, неспособен был удовлетворить его, король приобрел у настоятеля аббатства Псалмоди город Эг-Морт. Именно этот город был назначен местом общего сбора, и в его гавани уже стояли в ожидании сто двадцать восемь кораблей, которым предстояло перевезти короля и его войско. Эти ладьи, как называет их на своем безыскусном и поэтичном языке Жуанвиль, сопровождало множество транспортных судов, предназначавшихся для перевозки лошадей и провианта. Франция не имела тогда своего морского флота, и потому почти все кормчие и матросы были итальянцы или каталонцы; два адмирала были генуэзцами, а большинство баронов впервые видели море.
Людовик взошел на корабль 25 августа 1248 года, и весь флот направился к Кипру, где царствовал Генрих де Лузиньян, потомок иерусалимских королей. Этот остров был предложен его государем как самое удобное место для промежуточной остановки, и там устроили крупные склады; весь флот высадился на Кипре 21 сентября того же года, и лишь тогда христиане Востока поняли, что их надежды, так часто оказывавшиеся обманутыми, превращаются в уверенность. Эта новость была воспринята ими с восторгом, ибо они подошли к крайнему пределу нищеты и угнетения.
Со времен крестового похода Филиппа Августа, когда был взят Сен-Жан д’Акр, положение христиан на Востоке становилось все хуже. Король Иерусалима Жан де Бриенн предпринял поход в Египет, захватил Дамьетту и был уже на дороге к Каиру, как вдруг его оставила большая часть находившихся под его началом рыцарей, вследствие чего ему пришлось отступить, и он, владыка двух тронов, зять двух королей и тесть двух императоров, в сутане последователя святого Франциска отправился умирать в Константинополь. Германский император Фридрих II, вынашивая великие замыслы и ведя за собой превосходную армию, в свой черед отправился в Иерусалим, но, придя туда, он, словно у него не было иных намерений, кроме как совершить обычное паломничество, удовольствовался тем, что короновался в церкви Гроба Господня и, как он сам писал султану Каира, «водрузил свое знамя на Голгофе и на горе Сион, дабы сохранить уважение франков и вознести голову свою среди христианских королей». Тибо Шампанский, король Наварры, скорее трубадур, чем рыцарь, последний из государей- крестоносцев, совершивших до Людовика IX поход на Святую Землю, искуснее слагал стихи, чем орудовал мечом, и вернулся в свои владения, чтобы дописывать оставшиеся незаконченными поэмы. Вслед за тем, вследствие событий, какие часто случаются в Азии, целый народ оказался оттеснен на запад: хорезмийцы, изгнанные из Персии татарами, захватили Иерусалим, поскольку он оказался у них на пути, затем опустошили Палестину, поскольку им надо было кормиться, и в итоге сами были почти полностью истреблены султаном Дамаска, который ничего о них не знал и даже никогда о них прежде не слышал, пока Господь одним дуновением не столкнул их лицом друг к другу. Наконец, к общим бедам прибавились еще внутренние распри: царь Армении и князь Антиохии развязали войну из-за нескольких клочков земли. На Кипре, где высадился король, латиняне и греки были расколоты из-за разногласий в вере, госпитальеры и тамплиеры оспаривали друг у друга главенство, а генуэзцы и пизанцы боролись между собой за первенство в торговле.