Однако, пока дамы разглядывали нас в свое удоволь­ствие, их мужья покончили с кушаньем, предложенным вначале нам. За ним последовало огромное блюдо с рисом, но на этот раз, наученный опытом, я попробовал его, приняв необходимые меры предосторожности. Новое кушанье обладало хотя бы тем преимуществом, что оно вообще не имело вкуса — ни хорошего, ни плохого; рис был сварен в воде и если и не доставлял особо приятных ощущений, то, по крайней мере, не вызывал тошноты.

Когда трапеза завершилась, мы решили в благодар­ность за оказанное нам гостеприимство вручить хозяевам подарки. У нас было с собой несколько ярких, разно­цветных носовых платков, и мы раздали их арабским ребятишкам. Дети ходили совершенно голыми и носили на шее, подвешенным на плетеном шнурке из конского волоса, бубенчик, назначением которого я поинтересо­вался. Мне объяснили, что по вечерам, когда племя собирается на отдых, в ограду заводят вначале дромаде­ров, потом баранов и, наконец, детей. Каждое такое стадо пересчитывают, начиная с того, какому приписы­вают наибольшую ценность, и если кто-то из детей не явится на поверку, то родители бросаются на поиски, призывая его и прислушиваясь. Если он не откликается, родители бегут на звон бубенчика; в итоге заблудивше­гося или убежавшего ребенка находят или ловят и при­водят в лагерь, вход в который не закрывается до тех пор, пока не будет удостоверено, что в него вернулись все без исключения.

Впрочем, ребятишки, несмотря на свой юный возраст, с удивительной ловкостью мгновенно соорудили себе одежду из носовых платков, которые мы им подарили. Одни обмотали платок вокруг головы как тюрбан, другие превратили его в юбку или накинули на плечи как плащ, и почти все эти наряды отличались несомненным вку­сом. Я зарисовал несколько детей, которые были так увлечены своим веселым занятием, что не заметили, как я украдкой набрасываю их портреты, хотя в любых дру­гих обстоятельствах они никогда не позволили бы мне сделать это.

Проводники, в благодарность за наше доброе отноше­ние к ним, а возможно, и для того, чтобы продлить наше пребывание в лагере еще на несколько часов, пожелали добавить к молоку и рису харуф махши — барашка, запеченного под горячими углями. Однако мы стоически отказались от этого блюда, хотя, бесспорно, оно лучшее в арабской кухне. Мы находились всего в нескольких часах пути от Синая и, торопясь добраться туда до насту­пления темноты, не хотели терять времени.

Прощание проходило с чисто арабской сдержанно­стью. Впрочем, на этот раз наши проводники ненадолго разлучались со своим племенем: поскольку они не имели права войти в монастырь, им предстояло вернуться обратно той же ночью. Так что мы без особого промед­ления взобрались на своих дромадеров и уже через пол­часа вступили в оазис Святой Екатерины, ведущий к подножию горы Синай. Дорога была гористой, трудно­проходимой и обрывистой, но мы были почти у цели, и мысль об этом делала в наших глазах путь ровнее, дорогу — красивее, склоны — положе. Даже солнце, по-прежнему испепеляющее, казалось нам ласковым, и переносить его жар было легче, чем накануне. Тем не менее эта трудная дорога заняла у нас уже более двух часов, и, несмотря на душевный подъем, мы начали ощу­щать физическую усталость, как вдруг, обогнув огромный утес, закрывавший от нас горизонт, мы оказались у под­ножия горы Святой Екатерины, царственно возвыша­вшейся над соседними горами. Слева высился намного превосходящий ее по высоте величественный Синай, и на восточном склоне священной горы, примерно на трети ее высоты, нам открылся монастырь — мощная крепость, построенная в форме неправильного четырех­угольника, а с его северной стороны виднелся обширный сад: спускаясь вдоль последнего отрога горы в долину, он был обнесен оградой, уступавшей по высоте монастыр­ским стенам, но, тем не менее, служившей защитой от внезапных нападений, и верхушками своих деревьев радовал взор, отвыкший от зелени.

Синай является высочайшей вершиной горной цепи, возвышающейся, словно становой хребет полуострова, и по прихотливой ломаной линии спускающейся к Крас­ному морю, где ее последние гранитные зубцы теряются в золотом песке.

В ту минуту, когда мы уже почти достигли садовой ограды, высящейся над тропой, мимо нас проследовал богато одетый араб, который приветствовал нас, на что мы ответили поклоном, приблизился к Талебу и обме­нялся с ним несколькими словами; затем он возобновил свой путь, двигаясь в том самом направлении, откуда мы пришли. Мы же продолжили огибать нескончаемую садо­вую ограду, в тени которой нам на каждом шагу встреча­лись нищие бедуины — голые, в лохмотьях, привлечен­ные сюда близостью монастыря, они жили подаяниями монахов, как бедняки на папертях наших церквей живут милостыней верующих.

Наконец, вслед за садовой оградой потянулась мона­стырская стена: претерпев неслыханные тяготы, мы подошли к гавани, которую самоотверженность христиан сумела сберечь для тех, кто странствует по этому песча­ному океану, среди этих гранитных утесов. Это была наша земля обетованная, и я не думаю, что евреи меч­тали о своей более горячо, чем мы об этой.

Тем не менее мне хватило одного-единственного взгляда, чтобы убедиться, что нам еще не удалось достичь конца пути. Мы прекрасно видели стену, но тщетно искали в этой стене ворота. Однако, когда мы находились у середины той ее части, что обращена к востоку, Талеб, к нашему великому изумлению, кудах- тающим криком подал верблюдам сигнал остановиться. Они, как обычно, опустились на колени, стремясь рас­положиться в тени, отбрасываемой высокими мона­стырскими стенами. Хотя нам не совсем были понятны причины этого привала, мы тоже остановились. В ту же минуту распахнулось окно, защищенное навесом, и в нем появился греческий монах, одетый во все черное, с маленькой круглой шапочкой на голове: он осторожно высунулся наружу, чтобы посмотреть, с какого рода людьми ему приходится иметь дело. И тогда, отделив­шись от арабов, мы приблизились к окну, находивше­муся примерно в тридцати футах над землей, и, обра­тившись к черноризцу, объяснили ему, что мы французы и прибыли из Каира для того, чтобы посетить мона­стырь. Он поинтересовался, есть ли у нас рекоменда­тельные письма из монастырского подворья. В ответ мы показали ему те, что вручили нам у колодцев Моисея два монаха, с которыми у нас произошла там встреча. Тотчас же вниз спустилась веревка, служившая мона­стырским письмоносцем; мы привязали к ней наши письма, и ее тут же втянули обратно. Монах взял их и скрылся вместе с ними.

Мы не знали содержания этих писем, поскольку не могли их прочесть: они были написаны по-новогречески; к тому же нам не было известно, в каком сане находи­лись написавшие их монахи и достаточно ли влиятельны их рекомендации, чтобы открыть нам ворота в святую крепость. Нетрудно догадаться, сколь долгими показа­лись нам те пятнадцать минут, что тянулись в ожидании монаха, унесшего с собой нашу последнюю надежду. Что мы будем делать, если письма не подействуют и нам откажут в гостеприимстве? Возвращаться в Каир, проде­лав сто льё по пустыне лишь для того, чтобы увидеть монастырские стены, казалось нам, при всей живопис­ности этих стен, весьма унизительной перспективой. Так что мы обменивались довольно тоскливыми взглядами, как вдруг окно открылось, и из него стали по очереди высовываться все новые и новые монахи, чтобы взгля­нуть на нас. Мы, со своей стороны, тотчас же постара­лись придать нашим лицам как можно более располага­ющее выражение. По-видимому, нам удалось внушить монахам полное доверие, ибо, после того как двое свя­тых отцов, казавшихся чрезвычайно значительными фигурами в общине, коротко посовещались между собой, веревка снова опустилась, но на этот раз снабженная крюком. Арабы немедленно разгрузили верблюдов. Веревка предназначалась для наших вещей, которые, хотя о нас самих никто еще не обмолвился ни словом, стали последовательно подниматься наверх и исчезать в зеве, зиявшем посреди стены. Мы попросили Бешару объяснить нам, в чем причина такого странного поведе­ния монахов, и услышали в ответ, что это принятый у них образ действий и что они используют такое средство, опасаясь быть захваченными врасплох, однако сразу же после подъема тюков придет наша очередь. И в самом деле, когда последний сверток был поднят, веревка на минуту исчезла из виду, а затем появилась снова, но уже с привязанной на конце палкой, которая занимала гори­зонтальное положение и должна была послужить нам сиденьем.